Разбитое зеркало (сборник)

«Вот в чем причина – страшно», – подумал Пчелинцев. А разве ему, Пчелинцеву, не страшно? Да любому, кто очутился бы на их месте, было б страшно. Страх – это же человеческое чувство, его, наверное, как и слюну, какие-нибудь железы выделяют.

– Не может она над тобой быть, Ежов, слышишь? Не может.

– Я видел, когда катер перевертывался, дизель надо мной навис.

– Все равно этого быть не может. Машина не над тобой. Она сбоку должна находиться. Понял? У тебя видно хоть что-нибудь?

– Ничего, темно. Будто глаза выкололи. Ни черта не видно.

– Где сидишь?

– На компрессоре.

– В изломе борта, что ль?

– Да.

Пчелинцев помолчал немного, прикидывая по памяти, как могут располагаться предметы в перевернутом машинном отделении, где может находиться сейчас компрессор, где вспомогательный движок и где пульт управления, прикинул все это, потом тихим сырым голосом произнес слова, которые сразу же сняли муторный, непосильный и потому скорбный груз с ежовской души, и тот даже раздвинул холодные губы в улыбке.

– Вот что, Ежов. Ты держись. Я тут выход уже нащупал, дверь… Правда, приперта она чем-то. Но я ее открою. Если выйду – подмогу к тебе сразу пришлю. Понял?

– Понял, – в свою очередь тихо, поспокойневшим тоном проговорил Ежов. Добавил чуть ли не шепотом: – Спасибо, Сергей Сергеевич…

Откинувшись назад головой и потеревшись затылком о холодную крашеную сталь, Пчелинцев закусил губы от усталости, от боли, от состояния какого-то внутреннего ожога – будто там, под ребрами, запалили газовый рожок и теперь поджаривают его изнутри, и он слышит, надорванным своим нюхом чует, чем и как пахнет его старая застоявшаяся кровь, каким осклизлым, холодным, совсем неживым комком бьется застрявшее в глотке сердце. Он пожевал спекшимися, покрытыми кровяной коростой губами, сглотнул что-то соленое, вязкое, стараясь этим глотком привести себя в спокойное состояние. Разговор с Ежовым как бы лишил его сил. Но вот из темноты, непонятно из чего – то ли из бреда, то ли из яви – перед ним возникла Марьяна. Светлые глаза в слезах – она молила, о чем-то просила Пчелинцева… О чем? Разве трудно догадаться? И в который уже раз его обожгло чувство, к которому ему никогда не привыкнуть, сколько ни живи на свете. Марьяна для него мертва. Нет ее. Острая давящая тоска, похожая на одинокий крик в ночи, подмяла Пчелинцева. И немалую волю надо было иметь, чтобы с этим совладать. А железной волей Пчелинцев не мог похвастаться.

Марьяна стояла перед ним, молитвенно стиснув ладони под подбородком. Просила, просила, просила Пчелинцева… Светлые глаза ее, словно небесные окошки, набухли влагой, дождем, подернулись хмарью тоски. Пчелинцев шевельнул губами, напрягаясь и одновременно давя в себе это напряжение, проговорил едва слышно, шепотом:

– Ладно, Марьяна. Ладно. Не тревожься. Если я буду жив… то и этот твой… он тоже будет жив. Но помяни мое слово… ошиблась ты в нем, Марьяна, вот… Ладно, не тужись. В жизни и не такое бывает.

Он готов был простить ей все, даже самую тяжелую ошибку, готов был простить измену во имя лишь одного: чтобы Марьяне было хорошо. Чтобы была у нее счастливая жизнь, чтобы улыбалось ей солнце, улыбались люди, небо, Волга, звезды, земля, травы и злаки, облака, озера, звери, рыбы, чтобы никогда ей не было больно, как больно сейчас ему, когда кажется, что кровь вымерзла внутри, вытекла из лопнувших жил, кости поломаны, в ушах навсегда поселился какой-то скулящий звук и сил жить и бороться больше нету…

– Ладно, Марьяна. Ты не тревожься… Сделаю, что смогу. Если выберусь сам, то и он выберется. Обещаю тебе твердо. Уж извини, доля у нас с ним общая. Одна доля.

Тут его передернуло холодом. Он растер плечи, грудь, пытаясь хоть немного согреться. Интересно, сколько часов они уже находятся под водой? Наверху, наверное, утро уже занялось, солнце смотрится в воду, разглядывает реку, рыб, водоросли. А может, ночь? Вторая ночь их заточения? Не-ет, должен быть день… И день-то сегодня выходной, народ собирается в низовья сплавать, на лотосовые поля подивиться, созревающего чилима в сумки набрать. Чилим – есть такой водяной орех, он хоть пока и зеленый, но уже вкусный. Растет он в заводях, целые поля его там имеются.

Пчелинцев даже сглотнул слюну – во рту давно ничего не было. Полсотни водяных орехов он сейчас за милую душу смолотил бы! Орехи чилима обычно утыканы иголками и имеют сложную «азиатскую» форму – многокупольную. В войну астраханские жители чилимом и спасались. Орех здорово людей выручал – Пчелинцев тогда пацаном был и, несмотря на то что мог утонуть в любой более или менее глубокой промоине, все равно ездил в низовья собирать на зиму чилим. Созревший чилим мало чем отличался от фундука – такой же сладкий, сытный. Дикие кабаны эти орехи любят…

Ладно. Все это мечты, воспоминания… Как бы там ни было – выбираться отсюда надо.