Разбитое зеркало (сборник)

А вот и лотосовая проплешина рядом. Лотос часто по соседству с чилимом селится, цветы – набухшие, плотные, будто из дорогого камня сработанные, розово-лиловые… Земля в проплешине мягкая, словно тесто, но идти по ней надо осторожно – попадается скорлупа, сплюнутая секачом. Если ореховый гвоздь всадится в ногу – неприятность будет. Стебель у лотоса что драчевый напильник, кожу до мяса, до кости содрать можно одним неловким движением, а вода кругом до чего ж покойна, приятна, мягка, ну просто слов никаких нет. И бабьим мхом покрыта. Растет здесь в низовьях нежная водяная ряска, ее все бабьим мхом называют.

– Как дела? Отвалил дверь? – услышал Пчелинцев совсем рядом громкое, заставившее его вздрогнуть, прийти в себя.

Ветка водяного ореха исчезла. Во рту был ясно ощутим медный вкус застоявшейся крови, будто на ореховую колючку напоролся.

– Не-ет, – прохрипел он, – не поддается, падла. – Помолчал, слабо шевеля разбитыми губами. – Похоже, влипли мы с тобой, Ежов. Как бы не навсегда…

В ответ услышал запаренное учащенное дыхание, придушенный шепот, бессильно-злые матерные слова. Пчелинцев не стал слушать ругань, набрал побольше воздуха в легкие, нырнул и, перебирая ленту руками, поплыл к двери, с маху ударил всем телом в нее, откинулся от поручней назад, снова ударил, потом еще раз повторил попытку. Неизвестно, во сне иль наяву это произошло, но ему почудилось, что там, за дверью, что-то сместилось и дверь поддалась. На чуток, на ниточку, на какой-то жалкий миллиметрик, а все же поддалась…

Вы слышите, люди, дверь поддалась!

Он не понял, откуда и силы у него взялись, вспомнилось только, как давным-давно пацанами плавали наперегонки через Волгу, каждый раз рискуя утонуть, и случалось, что силы у них иссякали и они глотали уже воду, но потом наступал момент, когда появлялось второе дыхание, словно кто-то новую кровь в ребячьи жилы вливал, подбадривал: а ну, не нюнить, а ну, плыть дальше! Так и в этот раз: а ну, не нюнить! Не распускаться!

А за переборкой неподвижно сидел, ярясь в тоске и отчаянии, страшась близкого конца, Ежов.

– Ты это, Ежов… – вынырнув, прохрипел Пчелинцев в сторону переборки, – ты это самое… не падай духом. Дверь, кажись, открываться начала.

Снова набрал воздуха – норму набрал, самый раз, без перебора, как это случалось раньше, помня, что кислород надо сейчас экономить, это та же еда, – нырнул в черную, вызывающую озноб воду.

Эх, отодвинуть бы еще на чуток дверь, на кроху, ровно настолько, чтобы он мог протиснуться в щель, выскользнуть из кубрика в проход, а там уж он будет воевать с дверью входной. Хотя – и Пчелинцев на это очень рассчитывал – входные двери и с левой и с правой стороны могли при ударе слететь, уж очень хлипко они сидели, еле-еле на петлях держались. Несколько раз Пчелинцев собирался их заменить на нормальные, прочно сработанные в кузнице, поставить двери с надежными корабельными запорами, да все пока руки до этого не доходили. Так и не заменил он их. Наверное, и хорошо, что не заменил…

Он навалился на дверь всем корпусом, надавил раз и другой – и дверь поддалась. Довольно уступчиво, быстро поддалась, видно, тот завал, что ее сдерживал, сдвинулся в сторону, расплылся по досочкам, по отдельным предметам… Пчелинцев, помня, что напротив рычага-рукоятки, которым запиралась дверь, по ту сторону переборки, прямо к стене была приварена дужка, просунулся в проем, зацепил конец холстины за эту дужку. Протянул один раз, другой, закрепил, потом, быстро развернувшись ощущая, как от напряжения зеленеет, светится перед ним угольно-черная вода, поплыл назад. Скорее, скорее, скорее к воздушной подушке, в спасительный купол. Всплыл, отплюнул воду, посмотрел в сторону переборки:

– Слышь, Ежов! Дверь я отжал, так что ты… это самое… держись… Может быть, выйти удастся. Понял?

Он не стал ждать ежовского ответа, да и, честно говоря, его не интересовал этот ответ. Он и эти-то слова потому произнес, что обещал Марьяне поддерживать в ее избраннике угасающий дух, делать все, чтобы штаны с него не съезжали. А потом, может, он еще и не выйдет из западни, может быть, обе двери, выводящие из коридорчика наружу, прочно захлопнуты, может, их перекосило. Тут ко всякому надо быть готовым, и к белому, и к черному, ведь как повезет, какой билет, звездный или не звездный, выпадает на твою долю…

Да что там гадать! Воздуха остается чуток, холод допекает, голод, кожа от того, что Пчелинцев постоянно находится в воде, распухла, кое-где буграми вздулась, как от укусов, омертвела: пальцами прикасаешься – не чувствует ничего.

Пристально вгляделся в черноту, попытался разобрать что-нибудь в ней, но куда там – только слезы из глаз льются; сквозь зубы всосал в себя воздух, стараясь согреть усталые легкие, оттолкнулся, нырнул вниз и, подцепив пальцами холстину, снова поплыл к двери. Скрутку накомарника он зацепил за лямку майки и тащил теперь за собой, считая, что с двумя страховками все же спокойнее, чем с одной. Запас карман не тянет, есть же такая ходовая мудрость.