Разбитое зеркало (сборник)

И хотя надежд на то, что Пчелинцев с Ежовым уцелели, было мало, все равно никто не верил, что эти люди погибли.

Колян Осенев стоял рядом с Марьяной, вцепившись здоровенными, поросшими белым волосом руками в нарядный латунный поручень, напряженно морщил хмурое лицо, вглядываясь то в волжскую глубь, то в берег, – он все надеялся найти хоть какую-нибудь зацепку, хоть какой-нибудь след «Лотоса».

Но следов, увы, не было. Пусто. Колян мучался, бледнел лицом – он чувствовал себя виноватым за то, что не успел сменить Ежова у машины, что тот вместо него ушел на речное дно.

– Вот черт возьми, беда какая, э? – маялся он, прочно припаяв пальцы к латунному поручню. – Ведь я же виноват, я! Зачем я, дурак, попросил, чтоб Володька Ежов подменил меня? Что ж, мне теперь всю жизнь из-за этого маяться?

Колян крутил окаменевшей головой из стороны в сторону и стонал до тех пор, пока не выдержал шкипер, он повернул к Коляну Осеневу плоское от боли и тоски лицо, рявкнул:

– Заткнись, сосунок! Ревешь, стонешь, как баба. И без тебя тошно!

Будто школьник, Колян кивнул согласно головой, затих. Когда он замолчал, действительно стало легче.

Шел уже восемнадцатый час поисков, а следов «Лотоса» они так и не могли найти.

Пчелинцев все-таки выжил. Всплыл из волжской глуби на поверхность в конце летнего предштормового дня, когда все у него уже было потеряно, когда жизнь криком застряла в горле и сознание уже угасло. Он плашмя, раскинув руки и ноги, словно белка в броске с дерева на дерево, вылетел спиною вверх, распластался на воде, бессильно выворачивая голову и захватывая мятым ртом воздух. Потом кое-как, из последних сил перевернулся и, подбиваемый течением, качаясь на ряби, затравленно дыша, поплыл вниз, еле-еле шевеля негнущимися отекшими руками, моля сейчас только об одном – удержаться на плаву.

День был робким, в дымных завесях, поднимающихся от воды, неярким. Подле берегов что-то дыбилось: то ли мох, то ли плавающая августовская куга – водяная трава, то ли пар, – в общем, какая-то непонятная хреновина, которая делала плоские давленые срезы земли, спускающиеся к реке, неожиданно крутыми, обрывистыми, хитрыми. Если он и достигнет берега, то не сразу такую крутизну одолеет, а скорее всего вообще не одолеет. Солнце было кособоким, с выгрызенной половиной, прикрытой то ли далекой планетой, то ли облаком, но облаком, столь умопомрачительно высоко забравшимся, что оно даже и походить на облако перестало.

На счастье, Пчелинцев всплыл не посередке фарватера, где на него действительно мог запросто наскочить теплоход, а в стороне, метрах в пятнадцати от бруснично-алого, похожего на дешевый магазинный поплавок буя, обозначавшего правую сторону фарватера. Этот буй Пчелинцев когда-то сам же и ставил. В начале нынешней навигации. И теперь вот плыл к бую, раскрылатив руки и ноги, головой целя точнехонько в брусничную маковку, вылезающую из воды.

– Э-э-хэ… – прохрипел Пчелинцев бессильно, почти безъязыко, потому что язык не ворочался во рту. Лицо было в отсыревшей коросте, кое-где желтоватая влажная корка слезла закрутками со лба и щек, набрякшие веки вывернулись наружу, но Пчелинцев был жив. Жи-ив!

Рукой он зацепился за буй, обвился вокруг него и снова захрипел, безъязыкий, не видящий ничего после кромешного черного морока, тьмы, царящей на волжской глубине, ослепленный хмурым солнцем, робким светом клонящегося к закату дня.

– Э-э-хэ, – опять понеслось над рябью птичье, лишенное какого бы то ни было выражения. – Э-э-хэ!

В это время мимо проходил катерок-кашлюн, которого ослепленный и оглушенный, смятый Пчелинцев не видел и не слышал, катерок этот порхал, кхекал мотором, кое-как одолевая течение, и тащил за собою на коротком приколе две тяжелых прорези, из которых вяло глядели в дымное предвечернее небо полуснулые осетры. На корме катерка сидел рыбак в рыжастом жилете, что виден даже со дна, курил самокрутку.

Неожиданно он отправил самокрутку за борт, по-птичьи завертел головой, прислушиваясь к чему-то, что беспокоило его.

Вдруг он увидел возле поплавка человека, с лицом, будто у утопленника. И что самое страшное – «утопленник» был живой, из разверзнутого рта срывалось хриплое:

– Э-э-хэ!

Рыбак кинулся к рубке, рванул дверь на себя, жарко выдохнул рулевому:

– А ну, тормозни! Человек за бортом!

На слова «Человек за бортом!» у плавающего народа, на каком бы языке этот страшный клич не прозвучал, выработалась совершенно одинаковая реакция – надо бросить все дела, абсолютно все, и спасти утопающего. И, извините, плевать, что в прорезях несколько центнеров ценнейшей рыбы для славного города Астрахани, плевать, что течение утащит катерок, прорези могут столкнуться, опрокинуться и сонные осетры враз оживут и уплывут доживать свой век в родные подводные веси, – на все это плевать, все это ровным счетом ничего не стоит, когда звучит резкое, словно удар кулака, «Человек за бортом!».

Катерок загудел встревоженно, и прежде, чем тот, кто стоял за рулем, дал обратный реверс, рыбак в рыжастом жилете прыгнул в воду, некрасивыми, но ловкими саженками поплыл к «утопленнику».