Разбитое зеркало (сборник)

Почувствовав чей-то взгляд, Пчелинцев оглянулся. Марьяна. Растянул губы в болезненной улыбке – вот еще одно испытание. Он хотел и одновременно не хотел видеть ее. Если говорить честно, без нее он чувствовал бы себя спокойнее, увереннее, что ли. Не то ведь снова навалится на него слабость, какая-то непонятная истома. Пчелинцев медленно выпрямился, посмотрел в воду, где раздавалась буркотня, на поверхность ряби вылетали и лопались пузыри – это работали водолазы.

Спиной ощутив, что Марьяна подходит к нему, напрягся. Муторно стало сейчас Пчелинцеву, а тут еще Колян Осенев неотрывно косит на него глаза, наблюдает: думает небось, что старший механик вот-вот хлопнется в обморок, потому и держит себя наготове, ловит момент, чтобы Пчелинцева подхватить, не дать ему ушибиться.

– Да не смотри ты на меня так, Колян, – буркнул он, окорачивая Осенева, – я хоть и с того света вернулся, но еще живой. Руки-ноги держат. Вот еще одна нога есть, третья. В помощь дадена, – он стукнул о палубу костылем.

Колян, сохраняя угрюмый, озабоченный вид, отвернулся.

– Здравствуй, Сергей!

Услышав голос Марьяны, Пчелинцев кивнул скованно, оперся на костыль, ощущая неловкость от того, что он такой слабый, помятый, хворый, – не мужик, а так себе, недоразумение.

Да и какому мужчине охота представать перед женщиной немощным? Пчелинцев в этом вопросе не был исключением.

Навалился на костыль, чуть не охнув от боли, посмотрел прямо перед собой в недалекий волжский берег, затянутый вечерней дымкой, в крутизну стесов, которые с катера казались не такими уж и крутыми, как снизу.

– Намучился, Сергей? – тихо спросила Марьяна.

Пчелинцев повернул голову и столкнулся с ее глазами, полными сострадания и внутренней боли. Ее боли, которая была рождена болью его, пчелинцевской. Старший механик «Лотоса» это понял, что-то захлестывающее, нервное поднялось у него внутри, и он, вдруг забыв о прежнем, хотел было произнести ласковое, нежное слово, но неожиданно почувствовал сзади неуместное дыхание Колина Осенева. Это стеснило его и вместо слов он лишь наклонил голову.

Потом бросил взгляд через плечо на Коляна, попросил моляще одними лишь глазами: да уйди ты, ради бога! Колян взгляд перехватил, истолковал его по-своему:

– Может, закурить хотите, Сергей Сергеевич?

– Спасибо, не курю. Ты ведь знаешь – не курю-у я.

– У нас вчера дома зеркало со стены сорвалось и грохнуло об пол, – сказала Марьяна.

Пчелинцев отметил произнесенное ею «у нас», подумал, что не случись вчерашняя катастрофа, беда, кутерьма вся эта, вряд ли бы были произнесены эти слова. «У нас» – значит у Марьяны с Пчелинцевым, ведь жилплощадь-то у них пока общая, одна на двоих. Но это еще ничего не значит.

– Ни с того ни с сего грохнуло. Вдребезги. Я здорово перепугалась, примета ведь какая скверная – разбившееся зеркало.

– Вот и сбылась она, примета твоя, – наконец выговорил Пчелинцев.

Марьяна хотела сообщить, что приезжала вчера на остров, но подумала, что Пчелинцеву будет от этого больно, и сдержалась, начала говорить о разных пустяках, быстро и нескладно. Пчелинцеву было понятно ее состояние.

– Ты мне, Марьяна, раза два там, – проговорил Пчелинцев, когда Марьяна умолкла и наступила пауза, повел головою в сторону, показывая на волжскую глубь, – раза два там являлась.

Помолчал немного, гоняя вверх-вниз по шее кадык.

– Как привидение. Честное слово. Думаю, если б не это привидение – каюк был бы мне. И ему каюк, – он опять повел головою вбок, показывая на воду.

– Ты только из-за него появился здесь, на катере? Других причин нет? – спросила Марьяна тихо, поражаясь обыденности, простоте слов, произнесенных Пчелинцевым, хотя говорил он о жизни и о смерти, о самом святом, что может быть у человека.

– Других причин нет, – ответил Пчелинцев жестко.

– Л-легко сказать – зажмись, в железо обратись… – Ежов провел рукою по озябшему лицу, задержал пальцы на виске, поймал ими едва слышное биение в выемке, и это чуть приметное подрагивание окатило его изнутри жалостью. Морщась от сострадания к самому себе, к незавидной участи, что выпала на его долю, Ежов выругался длинно, заковыристо, завидуя тому, что Пчелинцев все же выкарабкался из ловушки, пробил брешь в консервной банке, выскользнул из капкана, оставив Ежова на съедение рыбам. Вяло закрутил головой, застонал.

– Ну, с-сука, Пчелинцев, ну, с-сук а, – задергал он плечами, жалея самого себя.

Но ругайся не ругайся – выход один: ждать подмогу.

Болезненно-острая зависть к Пчелинцеву, к тому, что тот все-таки высвободился, пробила Ежова насквозь.