Разбойничьи Острова

— Хотя бы тебя у меня никто не отнимет. Никогда.

Ана горячо зашептала:

— Никогда, никогда… Что завтра скажет Совет?

А Наэв неожиданно для себя рассмеялся:

— Да какая разница?

Она тоже рассмеялась слишком громко и надрывно. И без всякого перехода вновь забилась в истерике:

–..лодка могла перевернуться… Я бы только дождалась, пока ребенок родится, я бы без тебя жить не стала…

Наэв гладил ее спутанные волосы, обнимал и уже ничего не говорил, давая ей выплакаться. Наконец, Ана смогла выпить воды и уснула в его объятьях. Он сидел, не смея пошевелиться, глядя на серые каменные стены, и, вопреки всему, смеялся. В основном, над собой. Почему не понимал? В чем сомневался? Лепешка, от которой он отказался, недосягаемая лежала на сундуке. А ему отчаянно хотелось есть, спать, умыться — все, что он делал после Рогатой Бухты словно по привычке. Его начинало трясти от воспоминаний, хотя недавно был спокоен. Глора в лодке убеждал держаться и верить в лучшее. Выдержка его и стойкость, словно дозорные после бессменной вахты, рухнули и заснули. Впервые после Рогатой Бухты Наэв сознавал, что жив. А то, что он видел только что, в первый и наверняка в последний раз свою Ану в слезах, — это день его похорон. Ничто не может сломить его хромоножку. Но в день, когда он не вернется из рейда, Ана перестанет существовать. А ее пустая оболочка, наверное, бросится с Птичьего Обрыва. Если, конечно, будут еще в его жизни рейды… Хотя бы до утра Наэву было действительно все равно, что сделает с ним Совет.

Он смотрел на серые стены, смеясь сквозь слезы.

Валуны

Наверное, никогда Дельфина не найдет в памяти момента, когда их история началась, но после бойни в Рогатой Бухте стал неотвратимым ее финал. Еще во время рейда в Сургурию Дельфина предчувствовала свое нынешнее отчаяние. Приговор Теору вынесли еще тогда, и любой из тэру обязан был свершить этот приговор, если Теор ему попадется. Убить его. И Дельфина тоже — разве она посмела бы ослушаться Совета? Если в руках у нее будет лук, ей придется спустить тетиву. Если б она знала брата чуть хуже, успокаивала бы себя: мир большой, Теору лишь надо держаться подальше от мстителей с Островов. Но Дельфина слишком хорошо его знала.

Дельфина много думала, в первый раз ли такое на Островах. Ее воображение буксовало — братья предавать не могут! Но она знала теперь, что это ложь, и, как лошадку, стегала воображение хлыстом. Конечно, бывает в Общине измена и вражда. Иначе не внушали бы им так настойчиво мысль о единстве. Предателей, отступников вычеркивали из памяти, не упоминали даже в назидание. Братство не могло позволить себе и тени сомнения в том, что оно незыблемо.

Иногда корабли в чужих землях встречались друг с другом, передавая новости с Островов. Дельфина узнала обо всем задолго до того, как увидела Наэва. Совет выслушал его и постановил, что решение должно быть принято с согласия всех тэру осенью на Большом Совете. А до тех пор Берег Чаек жил в заговоре молчания. Не проследить нитей, кто кому рассказал (Наэв сестрам, те — мужьям, они — своей родне), но люди знали, что он сделал. И не говорили вслух, что осенью — вряд ли его казнят, но изгнать могут. Не говорила и Ана, лишь раз произнесла без сомнений: “Что бы ни случилось — будем вместе. Всегда”. А пока Море жалобно и растеряно билось о борт “Змеи”, о плодородную землю Сургурию, ласкалось к ногам Дельфины: “Я не виновато, я предупреждало, я сделало все, что могу…” Дельфине хотелось погладить волны, прижать к себе, утешая — но как обнимешь воду?

“Что с ним сейчас, Господин Морской?”

Море ласкало ее молча.

“Он жив?”

“Жив”.

“Тогда ты, бог, должен ответить мне, где он. Все воды подвластны тебе, а вода повсюду”.

“Я отвечу тебе, Дельфина: он близ воды”.

“Я еще увижу его?”