Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири

В складе уряднику с приказчиком поговорить не удалось: присутствие Акима Петровича мешало их объяснению, а потому приказчик шепнул своему приятелю, чтобы он уходил домой и ждал бы его вечерком у себя; тот раскланялся с Акимом Петровичем и вышел.

У приказчика как-то всё не ладилось: он ошибался то в денежных расчётах с покупателями, то в нарезке отпускаемых бочек и бочонков с вином, одним словом, – голова его была занята не делом по складу, а мыслями о своей Степаниде; хозяин заметил его рассеянность и сказал:

– Ты, братец, сегодня, кажись, не в своей тарелке!

– Это, Аким Петрович, вы к чему говорите?

– Путаешь всё, я замечаю.

– Да, мне что-то не по себе, голова болит.

– Так ли, полно? Не дурь ли какая в неё засела?

– Что вы, Аким Петрович, разве меня не знаете? Не первый год, небось, у вас служу!

– Вижу я, вижу, ты, братец, меня не проведёшь, я давно за тобой что-то неладное замечаю, а ты мне правду говори, не задумал ли жениться, голубчик? Что-то у вас с урядником больно уж дружба плотная завелась! Зачем это он приходил к тебе?

– Он не ко мне, а так заходил, повидаться.

– Ты у меня смотри, я шутить не люблю, хочешь заниматься делом, так занимайся, а то, брат, я и по шапке.

– Это как вам будет угодно, – обидевшись на хозяина, ответил приказчик, взял свой картуз и направился к. выходу.

– Ты это что ж, грубиянить? – крикнул ему вслед Аким Петрович.

Приказчик остановился, обернулся к хозяину и сказал:

– Гоните меня, так я и ухожу.

– Куда?

– Туда, куда придётся.

– Дурак, тебе говорят для твоей же пользы, а ты ещё нос подымаешь! Занимайся своим делом не шебурши.

Приказчик сел на своё место и принялся за траллес[2], поверяя на нем отпускаемое кому-то вино. Аким Петрович взял свою шапку и вышел из склада, ворча себе что-то под нос.

Вечером приказчик отправился к уряднику, который ждал его с большим нетерпением. Приятель его вошёл. таким невесёлым, точно что потерял. Урядник взглянул на него и спросил:

– Чего это ты так затуманился?

– С хозяином повздорил, – кидая на стул фуражку и поправляя свой вихор, ответил тот.

– Из-за чего же у вас вышло?

– Так, из-за пустяков!.. Досадно, братец: работаешь, как вол, а он тебе шпильки разные подносит. Хотел совсем от него уйти, да уговорил, опять остался. А то, всё равно, – думаю, не сегодня, так завтра придётся с ним расстаться, послужил и довольно…. Вот женюсь, своё дельце, заведу.

– Успокойся, – что будет, увидим, а пока от места отказываться не след; рассказывай, что батюшка, как тебя принял?

– С ним всё уладил, а вот на чём теперь в Реши поедем, – не знаю, хозяйских лошадей мне бы брать не хотелось.

– Мою запряжём, конь добрый, – довезёт.

– Троих-то?

– Что ж? Пожалуй, одну со стороны прихватим.

– А у кого?

– Найдём, знаю у кого взять: Пармен Трифоныч не откажет, – у него тройка.

– Ну, ладно, – успокоившись, согласился приказчик.

– Пожалуй, ещё кибитку выпросим.

– Не надо, сани с задком есть, и в них доедем. Одно только, как бы Науму Куприянычу нам на глаза не попасть, тогда всё дело испортим.

– В полночь-то, небось, спать будет.

– Оно так, а всё-таки боязно.

– Ничего, всё устроим, как по маслу дельце обработаем. Ты только сам не трусь.

– Чего трусить? Задумал, теперь все нипочём, а всё-таки сумление есть.

– В чём такое?

– А вдруг обманет Степанида и не выйдет?

– Если сказала, значит, слово сдержит.

– Дай-то Бог. Веришь ты мне, всю душу она у меня выела!

– Ишь ты, какая притча, до души добралась, – ухмыляясь, произнёс урядник. – Чего не скажешь? – прибавил ой.

– Тебе смех, чувствительности не имеешь, – не любил, знать, в жизнь свою никого, так и ухмыляешься на моё положение.

– Любил, брат, да забыл; а такая у меня на предмет краля была, – твоей Степаниде далеко до неё.

– Будет тебе хвастать-то! В солдатах ты служил, а ваш брат, я знаю, какой: насмеется над иной, и только.

– Как бы не так!.. В Ярославле на зимних квартирах мы стояли, мне у офицера в денщиках довелось быть, вот где случай был.

– Какой случай-то? – допытывался приказчик.

– Да такой: в сноху этого купца я влюбился, да и она мне глазком подмигивала. Бывало, кому что, а мне лафа от неё была; три сорочки кумачных подарила, а насчёт провизии и говорить нечего; как сыр в масле я купался, а не знал того, что мой барин за ней ухаживает. Раз я ему и попался, со свету меня хотел сжить, да не пришлось; одно только, из денщиков меня опять под ружьё перевёл, и шабаш, всё пропало.

– Как же ты ему попался?

– Так, разговором с ней занялся, а он и подглядел. Понял теперь?

– Ещё бы не понять! Значить, приревновал.

– Угадал, а то говоришь: «ты не любил»… Знаю, братец, что такое любовь: змея, не змея, а пронзительна, да и теперь ещё помнится то времечко, да не поймаешь его. Зайдём, бывало, мы это с ней в сад, сядем под яблонькой, чтобы нас никто не видал, и целуемся, как голубки весной, – говорил урядник и не замечал, как на глазах его появились слезинки.

– Чего же ты плачешь?

– Кто? я плачу?

– Да; разве не чувствуешь?

– Растрогал ты меня, вот что, – утирая на глазах слёзы, отвечал чин полиции.