Разбойники

Франц. Ну, наплакались ли вы о вашем сыне? Как видно, у вас только один.

Ст. Моор. У Иакова было двенадцать сыновей; но о своем Иосифе он проливал кровавые слезы.

Франц. Гм!

Ст. Моор. Возьми-ка Библию, Амалия, и прочти мне историю Иакова и Иосифа: она меня всегда трогала, хотя тогда я еще и не был Иаковом.

Амалия. Которую ж из них прочесть вам? (Берет Библию и перелистывает ее).

Ст. Mоор. Прочти мне о горести оставленного, когда он не нашел Иосифа между своими детьми, и тщетно ждал его в среде своих одиннадцати; и о его жалобных криках, когда он услышал, что его возлюбленный Иосиф отнят у него навеки.

Амалия(читает). „Вземше же ризу Иосифову, заклаша козлища от коз и помазаша ризу кровию. И послаша ризу пеструю и принесоша к отцу своему, и рекоша: сию обретохом, познай аще риза сына твоего есть, или ни. (внезапно уходит). И познаю и рече: риза сына есть: зверь лют снеде его, зверь восхити Иосифа“.

Ст. Моор(упадая на подушки). Зверь лют снеде его, зверь восхити Иосифа!

Амалия(читает далее). И растерза Иаков ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери приидоша утешити его; и не хотяще утешитися глаголя: яко сниду к сыну моему, сетуя…»

Ст. Моор. Перестань, перестань! – мне дурно!

Амалия(роняет книгу и подбегает к нему). Боже мой! что с вами?

Ст. Моор. Это смерть!.. черная… стоит… перед моими… глазами. Прошу тебя… позови пастора… причаститься… Где… сын мой… Франц?

Амалия. Ушел! Боже, умилосердись!

Ст. Моор. Ушел, убежал от смертного одра?… И это все… все… от двух сыновей!.. Ты дал их… Ты и отнял… да будет имя Твое… (Падает).

Амалия(вдруг вскрикивает). Умер! Все погибло! (Убегает в отчаянии).

Франц вбегает радостно.

Умер! кричат они, умер! Теперь я полный господин. По всему замку только и слышится – умер. Но если он только спит? Конечно, это сон, после которого никогда не желают доброго утра. Сон и смерть – близнецы; стоит только употребить одно название вместо другого. Добрый, благодетельный сон! – мы назовем тебя смертью. (Закрывает отцу глаза). Кто ж теперь осмелится прийти и потребовать меня к суду? или сказать мне в лицо: ты подлец? Прочь, тягостная личина кротости и добродетели! – Теперь вы увидите нагого Франца и ужаснетесь. Мой отец подсахаривал свои требования; сделал из своих подданных один семейный круг: с ласковой улыбкой сидел у ворот и называл всех братьями и детьми. Мои брови нависнут над вами, как грозные тучи; мое властное имя пронесется над этими горами, как зловещая комета; мое чело будет для вас показателем погоды. Он гладил, ласкал вас – вы упрямились, непокорствовали… Гладить и ласкать не мое дело. Я вонжу в ваше мясо зубчатые шпоры и заставлю попробовать бича. Я доведу вас до того, что в моих владениях картофель и жидкое пиво будут подаваться в праздники, и горе тому, кто попадется мне на глаза с полными, румяными щеками. Бледность нищеты и рабский страх станут моим любимым цветом – и в эту ливрею одену я всех моих подданных. (Уходит).

Третья сцена

Богемские леса.

Шпигельберг. Рацман. Разбойники.

Рацман. Ты ли это? Тебя ли вижу? Дай же задушить себя в объятиях, дорогой дружище, Мориц! Привет тебе в богемских лесах! Эк ты поздоровел. Да еще и рекрутов привел с собой целое стадо: ай да вербовщик!