Разбуди меня в 4.20

Слова его хоть и звучали изаном, хоть и могли пробудить все светлые силы, заточенные в этом мире, в целом не были спасибельны. Земля разверзлась, и адский волк медленно нисходил по винтообразному разлому в сердце преисподней. И руки падали вниз, издавая нечеловеческий шелест и щелчки пальцами.

Все это вряд ли видел мулла, вряд ли он вообще видел с такого жуткого похмелья после той вакханалии, что случаются у него с пятницы на субботу. «Вакханалия», все-таки неподходящее слово. Вернее было бы сказать «вахханалия», ведь мула был ваххабитом, не признающим нововведения в исламе и придающийся жесткой ортодоксии. А еще был пьяницей, поэтому ночью, пока Аллах не видит, выпивал так, что на утро забывал свое имя, страну, слова некоторые. Только писание не забывал, поэтому намаз или изан выдавал в точном соответствии с первоисточником.

Когда же голос муллы разлетелся по округи, призывая к молитве, Фазрул скинул с себя зеленую рубашку (сделанную из саудитского флага), положил её на землю, упал на колени и повернулся на восток, откуда должно всходить солнце. Он просился поговорить с Аллахом, но тот уже давно говорил с ним через символы и образы — доступном языке для богов. И самом понятном для всех народов. Образами говорили до Великого потопа! Сейчас, читая на небе слова, выведенные рукой Всевышнего, он понял как примирить противостоящие силы. Это было прозрение…

Рядом возле Фазрула на колени опустился какой-то боевик Хезболлаха. Никто не знает, как он тут оказался, наверное, шел следом за маленьким фундаменталистом. Его руки потрескались на ветру, но они все так же цепко держали в руках автомат Калашникова. В тот момент Фазрул подумал, сколько же неверных замочили они этими автоматами. Может, этого Калашникова стоит живым в рай пустить? Один глаз боевика вытек, другой бегал из стороны в сторону. Он отмолился, а потом повернулся к Фазрулу.

— Ну что, отрок, учи Коран, а то будешь как я грязь башмаками месить, в рай не попадешь…

— А что вы, дяденька, не шахид?

— Да, словам пророка вовремя не внял, не учился, а теперь на собачьей работе, по неверным стреляю, хотя всю жизнь мечтал умереть за веру в муках, взорвав на себе килограмм-другой тротила.

Из шайтаната, царства демонов, тысячи адских волков смотрели теперь на них двоих своими горящими глазами без зрачков, без радужек и без жалости…

* * *

Еще десять минут и будет полпятого утра.

Утро выдалось туманным. Вдалеке запела какая-то неведомая птичка, но вскоре стихла, это чтобы своим присутствием не выдать себя врагу — коварным лисам; или еще хуже — не надорвать связки. Надорвав связки можно забыть о личной жизни, потому что на немую птичку другие птички смотреть не станут.

Причудливо разлился по лесу туман. В горной местности туманы вообще ведут себя ненормально: то стелятся между деревьями, выкрадывая метр за метром пространство, растворяя видимость и делая звуки нереально противоестественными. Свет, преломленный хвойными деревьями, теперь прямыми лучами пробивал, но не мог пробить белую пелену. Кто-нибудь мог подумать, что это дымовая завеса, но это был туман, дымовая завеса естественного происхождения, только чрезмерно плотный.

Кто-то пробежал в кустах, оставив после себя колыхающиеся кусты, задетые нечаянно при стремительном призрачном беге. Кусты и шорох листвы, которыми эти кусты унизаны. А еще так же неосторожно пролетела птичка, обладательница того прекрасного смолкшего досрочно голоса, которая зацепилась крылом за ветку ели и упала на землю, барахтаясь в луже. Ночью прошел дождь, оставив большие лужи, которые старались стекать с гор, но чаще всего, задерживавшиеся на их склонах.

Две сутулые фигуры в чалмах сперва нарисовались в туманном воздухе, а потом вышли из бледного облака. Они молчали, молча все делали: шагали по щиколотку в грязи, вытирали локтем сопли, поправляли на себе камуфляжи, автоматами размахивали тоже молча.

Потом один из них, видимо отвечая на давний вопрос собеседника, громко и отчетливо произнес на чужом русском языке, который был для них как интернациональный:

— Фазруль аль-Джарда ибн Мир Хамзан? Ны чага нэт прошше… Он ыз моджахэдов… святой чыловэк. Ваюит с нывэрными ужа трэ года! Уважаым в вайсках, всы яго любят. Там он (и ткнул пальцем куда-то в туман)!

Ни один, чей родной язык был чеченский, ни другой, который всю жизнь говорил на арабском, не поняли смысл этих двадцати девяти слов: ни говорящий, что говорил интуитивно, ни слушающий, который интуитивно слушал. Но тот, кто искал Фазрула, понял значение жеста, указывающий на туман. И понял правильно. Посередине лагеря они расстались: один вернулся к дозорным, другой еще какое-то время постоял в одиночестве.