Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Если поверить афинским ораторам, несомненно одно: таким сильным был разрыв, вызванный тем, что принято называть «злосчастьями» города, что больше никогда, совсем никогда Афины не познают другого конституционного ниспровержения. Именно поэтому было отвергнуто предложение умеренной партии, после восстановления демократии склонявшейся к тому, чтобы ограничить корпус граждан одними землевладельцами. Правда, уже в речи, сочиненной по этому поводу, Лисий негодовал в связи с невозможностью уверенно положиться на нестираемую интенсивность памяти о злосчастьях:

В то время, как мы думали, о афиняне, что постигшие нас бедствия оставили по себе городу память, достаточно сильную [hikanà mnemeīa] для того, чтобы даже потомки не пожелали другой формы правления[1097]…

Было ли это результатом обращения к памяти («вы в высшей степени забывчивы […] Стоило ли возвращаться из изгнания, если вы своим голосованием себя же и поработите»[1098])? Так или иначе, предложение было безоговорочно отвергнуто. Тем самым декларировалось, что после катастрофической интермедии, которую представляло собой олигархическое правление, история афинской конституции считалась окончательно закрытой. Об этом свидетельствует Аристотель, согласно которому после возвращения из Пирея, считающегося одиннадцатой и последней metabolē, эволюция к «нынешнему устройству» (hē nȳn katástasis[1099]) является для режима исключительно прогрессивным движением к полному завершению своего télos благодаря передаче большинству все большей и большей власти[1100].

Должны ли мы сказать, что в данном случае философ всего лишь придает теоретическое измерение афинским представлениям о внутренней истории Афин? Независимо от ответа на этот вопрос, мы не должны упустить, что систематически различать «до» и «теперь», как это делает Аристотель в ходе всего своего изложения[1101], означает признавать важность цезуры, которую демократы со своей стороны хотели бы стереть, поскольку они стремятся любой ценой избавиться от последствий разрыва. Поэтому для них период Тридцати существует лишь как вынесенное за скобки насилие, неспособное помешать их конституции наследовать – так сказать, без нарушения преемственности – конституции их отцов[1102].

Что означало так или иначе мыслить будущее как прошлое. Именно так в своей первой речи на первом собрании всех афинян Фрасибул будет советовать им «пользоваться древними законами» (toīs nómois toīs arkhaíois)[1103]: поскольку arkhaíos означает «древний, связанный с первоистоками»[1104], мы, конечно, не упустим случай напомнить, что на взгляд демократа IV века демократия по своей природе восходит к первоистокам[1105]; тем не менее начало этому кладет Фрасибул, присоединяясь к тому течению мысли, что укореняет arkhē (легитимную власть) в arkhē (начале истории)[1106]. Несомненно сильным является это движение, поскольку оно подпитывается желанием располагать ничем не омраченной историей, и именно этим мы объясним склонность, столь заметную у афинских авторов IV века – даже у тех, кого совершенно невозможно заподозрить в демократических симпатиях, – всматриваться в Афины предыдущего века: это относится и к Платону, не прекращающему мыслить Афины в прошлом.

Но на самом деле между прошлым и настоящим устанавливается сложная диалектика, поскольку это настоящее, с которым так сложно смириться, принимают лишь при условии его перенесения в прошлое: именно так заслуга «возвращения народа», в соответствии с формулировкой, строго говоря, подходящей только Фрасибулу[1107], ретроспективно приписывается Клисфену[1108], причем единственное, за что его, как и Фрасибула, восхваляют, – это восстановление демократии – демократии Солона[1109]. Тем самым осуществляется двойная идеологическая операция: будучи спроецированным на прошлое, демократическое значение действия Фрасибула утрачивает какую-либо релевантность по отношению к настоящему и смягчается, если не сказать затушевывается, тогда как Клисфен – в афинской памяти, как правило, отстраняемый от своей роли основателя демократии[1110], – становится приемлемой фигурой в качестве реставратора «демократии Солона»[1111] таким же образом, как Фрасибул был реставратором вполне реальной демократии Перикла. Как если бы настоящее могло быть помыслено только в прошлом, при условии, однако, что прошлое при своем упоминании лишается какого-либо потенциально подрывного значения и может служить назидательным образцом[1112]. Обезвредить настоящее и далекое прошлое, одно с помощью другого: блестящая операция политической памяти, чьей целью является забвение совсем недавнего прошлого.