Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Если бы уделяли достаточно внимания этому повторяющемуся сценарию, если бы отважились измерить всю глубину недоверия, которое предполагаемые изобретатели политического питали по отношению к своему «изобретению», то это сильно подорвало бы достоверность всех генеалогий примирившегося города, где голосование шаг за шагом заменило собой stásis, где конфликтное méson без каких-либо затруднений сделалось пустым, чтобы уступить место полностью упорядоченному чередованию. Разумеется, греки хотели, чтобы именно таким и был закон жизни в городе, и на данный момент я, конечно, воздержусь от категорических утверждений о сознании или бессознательном этой воли. Разумеется, в качестве сущности политического консенсус заслонил – возможно, очень рано – от их глаз конфликт. Но прежде чем поверить им на слово, прежде чем послушно уступить тому образцу, который их желание бессмертия нарисовало для будущих поколений, задержимся еще немного в архаическом méson, на том моменте, когда его занимал Солон. Солон, человек «середины», примиритель, кладущий конец stásis богатых и бедных. Герой для Аристотеля.

Разумеется, в аристотелевской рефлексии сам город призван разместить между своими враждующими половинами некую середину, которая должна быть третейской стороной людей середины. Но в афинском méson архаической эпохи, всегда находящемся под угрозой конфликта, между двумя армиями граждан нет никого, кроме Солона: стоящего на ногах, как гоплит, одинокого, как тиран, чтобы сдерживать две фракции, горящие желанием возобновить сражение[308]. А после Солона? Сам Аристотель и снабжает нас информацией: есть закон, задуманный Солоном для туманного будущего, для слишком предсказуемых будущих конфликтов. И закон гласит: «Кто во время stásis в городе не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот лишается своих прав и не причастен городу»[309].

Разумеется, этот закон удивлял и шокировал, и нашлось больше историков, готовых оспаривать аутентичность закона, чем тех, кто допускал солоновское авторство. Поскольку человека середины принято считать умеренным, такое предписание политического активизма с большой неохотой атрибутируется мудрому Солону. Тем более что закон, как кажется, опасно смешивает все, что политическая мысль V века стремится разделить, даже противопоставить: славные битвы внешней войны и убийства, к которым сводится гражданская война. В самом деле, если способность взять в руки оружие (thésthai tà hópla) является абсолютно определяющим критерием гражданства в классическом городе, то солоновский закон представляет собой скандал, потому что отныне ничто не отличает жест гражданина от жеста мятежника, ведь именно в качестве гражданина и должно стать мятежником[310]. Однако, комментируя закон, я уже забежала вперед с интерпретацией того, что я, со своей стороны, приписываю Солону как нечто подлинно солоновское по своему духу: «закон невзгод», считающийся с неизбежностью конфликта, с неизбежностью stásis, которую в своей поэзии Солон изображает как «общее зло» (dēmósion kakōn[311]) – столь же общее, сколь неудержимое (она входит в каждый дом, и ворота во двор не могут ее остановить, она перескакивает через самые высокие стены и отыскивает тихого гражданина в глубине комнаты, где тот спасался бегством[312]). Stásis –  зло, и лучше было бы предотвратить разгул ее неистовства; но когда она уже тут, она захватывает город вплоть до того, что заменяет собой общность. Гоплит стоит (stás), готовый умереть за отечество, и вот разражается stásis, совращающая гоплитов к себе на службу: это значит, что необходимо занять одну из сторон, поскольку только так из разделенного города можно будет воссоздать некую целостность, вовлекая всех без исключения членов: это способ заново склеить две антагонистичные половины. И, как если бы stásis стала гражданской службой, лишенным гражданских прав, то есть политически мертвым[313], будет безразличный гражданин. Нейтральности не существует.

Солоновский закон учит нас, что сущностной характеристикой stásis является то, что она затрагивает весь город целиком. Pāsa pólis: обычно это мыслится в модусе Единого. Это означает, что хотя гражданскую войну всегда отождествляют с двоицей, поскольку она разделяет, она производит нечто единое из двух, с той, однако, разницей, что в середине этого единого находится разлом[314].