Разделенный город. Забвение в памяти Афин

В этой игре одного и двух велик был риск потерять Единое. Поэтому афиняне V века, с готовностью почитающие Солона, забыли про его закон и предпочли после олигархической диктатуры 404 года изолировать виновных, пересчитав их: было тридцать тиранов, потом только десять, плюс десять начальников в Пирее, плюс одиннадцать тюремных сторожей, всего шестьдесят один преступник, лишенный права на амнистию[315]. А остальные – ну что ж! будут считать, что они не совершили ничего серьезного, и после клятвы забыть прошлое они заново обретаются в числе граждан, в возрожденной общности. Прошло то время, когда безразличие и апатичность наказывались утратой прав в городе.

Именно так за счет элементарной арифметики афинская демократия стремилась проигнорировать, что в сражениях между собой сталкивались две половины города. Но можно биться об заклад, что к 403 году прошло уже немало времени с тех пор, как греки перестали задаваться вопросом, что же означает stásis.

Stásis как Gegensinn [316]

Stásis. Имя действия, производное от глагола hístēmi. Синоним: kínēsis, «движение» или, точнее, «возбуждение». – Какой-нибудь греческий словарь прописных истин обязательно содержал бы это определение, чья несомненность постоянно удостоверяется трагиками, комиками и историками, к которым следует добавить философов, когда те мыслят город[317]. Но для философов – часто для одних и тех же[318], – занятых детерминациями бытия, есть также очевидность stásis как имени для остановившегося бытия, для выстаивания в его неподвижности (и действительно, hístēmi означает вставать, ставить, останавливать). Здесь, между возбуждением и неподвижностью, и начинаются сложности.

Утверждают, что греки без труда ориентировались между обоими значениями, не задаваясь излишними вопросами. Допустим. Тем не менее, всегда увлеченные своим собственным языком, они не могли не заметить возможности, которые этот двойной смысл открывал для словесных игр. И когда вопреки Гераклиту Платон говорит о невозможности совпадения противоположностей, именно против уподобления глагола hestánai («стоять, остановиться») глаголу kineīsthai («двигаться») он протестует в IV книге «Государства». И добавляет: «Точно так же о том, кто стреляет из лука, было бы, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: „Одна рука тянет к себе, а другая – от себя“»[319]. Здесь мы легко опознаем полемическую аллюзию на palíntropos harmoníē[320] (к ней мы еще вернемся). Но на шкале немыслимого, по всей очевидности, есть разные степени. Ибо, чтобы сказать о том, что невозможно помыслить, Платон в «Софисте»[321] обращается к понятию kínēsis stásimos, стоячему движению, тогда как обратное понятие – stásis kinētē – не будет даже озвученным. Платон воздерживается от этого, и у него есть на то причины: поскольку он занят как бытием, так и городом, он знает, что в политическом языке эта синтагма никоим образом не является чем-то adýnaton[322], но представляет собой чистый плеоназм (для гражданского слуха в stásis kinētē движение слышится дважды, и мысль философа бессильна подавить это первое восприятие, непосредственное и привычное для граждан). Если на то пошло, подлинным adýnaton является даже не синтагма в целом: оно полностью содержится в слове stásis как имени возбуждения/стояния.

Разумеется, можно решить ничего не знать о слове с противоположным смыслом. Можно вести себя как ни в чем не бывало и укрыться за статьей небезызвестного «Этимологического словаря»[323], где stásis поясняется как «стабильность, местоположение, действие вставания, отсюда: мятеж»; в таком случае лучше не задавать слишком много вопросов об этом «отсюда». Еще можно – искренне удивившись тому, что в политическом контексте слово не сохраняет свой нейтральный смысл «позиции», – утверждать, что «решение загадки» находится «в самом греческом обществе» – таков выбор историка[324].