Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Разумеется, не во вселенной войны harmonía получает свое наиболее очевидное гражданское значение: близкородственный глагол harmóttō характеризует договорное измерение женитьбы, а кроме того – подлаживание справедливого правосудия под каждого из граждан, задачу законодателя[375]. Дело в том, что, часто сближаемая с philótēs, любовью, сплачивающей общность таким же образом, каким у Эмпедокла она цементирует связность мира, harmonía так же является соглашением, от которого зависит примирение сторон. Я уже назвала Эмпедокла, для которого Гармония – это одно из имен Афродиты[376]: какой бы большой ни была дистанция между хорошо состыкованной сферой kósmos и политическим универсумом, эмпедокловская harmonía, функционально противопоставляемая кровавой Распре, возможно, является образом, лучше других позволяющим понять то, что города охотно удерживают из архаической логики слаживания (то есть philótēs), и то, что они всегда уже вытеснили (neīkos homoíion во всех его формах).

Мирная harmonía Эмпедокла является настолько хорошо слаженной, что там, где осуществляется это слаживание, сразу и принципом, и реализацией которого она является, царит ночь. Стерты различия и размыты контуры – harmonía цементирует мир, откуда как будто бы исчез конфликт. Но если то, что она устанавливает, это – цитируя Жана Боллака – «плотное соединение, устраняющее то расхождение, благодаря которому мы проводим различия в этом мире», другими словами, «абсолютная темнота, более черная, чем ночь»[377], не потребуется ли – для того, чтобы голосовать, чтобы решать, чтобы мыслить – желать неприкрашенной ясности распри?

Именно здесь я и обнаруживаю то, о чем греки классических городов не хотят ничего знать: что есть нечто от harmonía в бою; что законодатель, как тот же Солон, слаживает «силу со справедливостью»; что подгонять и подстраивать означает скорее сохранять напряжение, нежели перемешивать до неразличимости. И тогда возвращается философская фигура этого политического вытесненного, harmonía раздора Гераклита. Несходное[378], «находящееся в согласии с самим собой», как «противоустремленная гармония [palíntropos harmoníē] лука и лиры»[379]; напряжение одновременно расходящихся и сходящихся движений или же все то благотворное, что несет в себе оппозиция, как если бы sýn рождалось из día, даже из antí[380]; «синапсы» (synápsies) – соприкосновения или встречи того, что «позволяет сопринадлежать друг другу», где загадку, как замечает Хайдеггер, представляет собой именно sýn[381]. Но в противоположность непоправимому отделению – вспомним о diístatai из изречения о kykeōn – гераклитовское sýn как раз и заключается, загадочным, конечно, образом, в этом модусе «сближения, которого требует сражение»[382]. И вот мы видим díkē, которой заправляет éris – справедливость как распря – и pólemos, который превозносится как то, что является поистине самым общим для всех, из чего следует почетность быть убитым Аресом[383]. Короче говоря, победа harmonía, которая представляет собой нечто иное, чем то, что все привыкли под ней понимать: чтобы выразить этот закон, еще раз используется политический язык, и, конечно, в такой перспективе можно было бы извлечь самые разные уроки из гераклитовского стремления всякий раз отдавать первенство негативному термину (в данном случае – aphanēs[384]) внутри оппозиции. Возвращаясь к kykeōn, теперь мы можем лучше оценить дерзость, обнажающую скрытый под элевсинскими согласием и миром момент сотрясения.

Согласной и разногласной является harmonía для Эмпедокла и Гераклита. И вполне возможно, что, когда речь открыто идет о политическом, «гармония» как модель гражданского слаживания действительно является тем, что стоит на кону в неком противостоянии между согласием и разногласием в греческой рефлексии о полисе, в которой смелость мысли о несходном в городе сосуществует с поспешными усилиями заретушировать пестроту различий посредством дискурса о Том же – я имею в виду, например, дискурс об автохтонности. Однако сейчас мы не будем углубляться на эту территорию, потому что если бы мы открыли объемное досье, содержащее классические дискурсы о гражданстве, то, конечно, очень быстро обнаружили бы там stásis[385], но рискуя при этом упустить из виду корень *ar-, привилегированный инструмент архаической мысли о политическом.