Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Для сегодняшних битв [polémōn tōn nȳn

],нужно установить забвение [lēsmosýnan][732]

Сегодняшние битвы? Те, что бушевали только что, наперебой комментируют дипломированные читатели трагедии. Некоторые идут еще дальше и, нисколько не стесняясь, переводят: вчерашние битвы[733]. Что, разумеется, разрешает трудность, но стирая ее: солнце взошло, и через мгновение это было уже вчера. Остается нетронутый текст, каким он и должен, на мой взгляд, остаться. Если мне потребуется объяснить, почему именно «сегодня» должно быть поручено забвению, я скажу, что, более ясный, чем он мог бы подумать сам, или, по крайней мере, ясный в тот самый момент, когда он произносит то, что так напоминает оговорку, хор фиванцев опровергает в этом nȳn[734] все позитивные достоверности, которые он в то же самое время утверждает.

Дело в том, что, празднуя эту победу, он упускает из виду, что ее ни при каких обстоятельствах нельзя приравнивать к некой níkē mē kakē[735], поскольку среди себе подобных победа может быть только «плохой»: и какие подобрать слова, когда «себе подобные» – это братья, убившие друг друга? Разумеется, невозможно вслед за корифеем утверждать, что из поражения Семерых, противостоявших Фивам – и оставивших свои доспехи Зевсу разгрома – исключены «двое проклятых» (plēn toīn stygeroīn)[736] из‐за их общей судьбы; ибо помимо странности этой арифметики, вычитающей Полиника и Этеокла из группы врагов, поднявших меч на Фивы[737], с более общегреческой точки зрения здесь также есть фундаментальная ошибка объявлять о krátos[738] одинаковых, победивших друг друга ценой собственной смерти[739]. Тем более что в том, что осталось от семьи Лабдакидов, безжалостная война еще не закончилась: взаимоубийство братьев как раз и служит зачином для настоящего, которое, разумеется, необходимо будет забыть, – но позже, то есть за пределами трагедии. Ибо трагедия только начинается, она еще увидит смерть Антигоны, Гемона и его матери Эвридики и приведет к падению Креонта.

Поэтому, объявляя о забвении в своей вступительной песне, хор несомненно слишком поторопился; но в своей противоречивой формулировке он действительно прав в одном: пока они не закляты эффективными процедурами, разделение и ненависть бесконечно живут в настоящем, обездвиженном и гипертрофированном настоящем, засасывающем в себя всю темпоральность в целом. Именно этим настоящим конфликта и живет трагедия. Оттого она также не знает окончательного примирения[740], потому что невозможно, как того хотел бы хор, плавно, без малейшего нарушения непрерывности, перейти от «теперь» к забвению, и еще потому, что гражданская формула амнистии для большей надежности заменила забвение в его амбивалентности на запрет на память[741].

Позитивная политика, напротив, должна разрушить эти ужасные чары, и в городах, для которых существует «потом», необходимо превратить stásis в прошлое.

Итак, в реальных городах наступает день, когда начинают стремиться к примирению. Когда граждане, как будто забыв, что клятва и забвение являются детьми Распри, пытаются забыть конфликт, давая клятву больше никогда не будить память о том, что все еще на уме у всех, «сегодня» ненависти, которое должно быть любой ценой навсегда отождествлено с прошлым. Именно на прошлое имплицитно указывают, когда говорят о «злосчастьях» в афинской, являющейся также и наиболее распространенной греческой, версии клятвы, или о «гневе», как в Алифере, в менее эвфемистической, ибо аркадийской версии – ведь, как мы знаем, на ожесточенной земле Аркадии взрастают черный гнев и дикие междоусобицы[742].