Раздумья в сумерках жизни

Теперь Степан избегал людных мест, непривычно стыдился своей немощности и приладился нелюдимо просиживать все дни напролет за высокой спинкой скамейки, что находилась у входа в спальный корпус под густыми кронами деревьев. Только здесь, в запоздало тяжких раздумьях, с особой обостренной горечью осознавал теперь всю непоправимость случившейся с ним в тот морозный январский день беды.

Перегонял он тогда свой бульдозер с одного участка на другой по северной трассе строящегося нефтепровода и переезжал через таежную речку по заранее намороженной колее для переправы транспорта, едва видной из-за выпавшего ночью снега. Но из-за оплошности своего напарника, видимо, сбился с колеи и как раз на самой середине протоки неожиданно провалился со своим бульдозером на пятиметровую глубину. Трагический исход при таком случае был неизбежен. Но проявив завидное самообладание и расторопность, он все же успел рывком выскочить через заранее открытую дверку кабины и вынырнуть из мрачной бездны, в пролом, парящий туманом, где начал барахтаться в обжигающе ледяном крошеве, стараясь удержаться на плаву, и судорожно кричал от испуга, звал напарника на помощь.

Хорошо, что тот вовремя подоспел, подал деревянный шест, помог выбраться на лед, вытащил Степана на крутой заснеженный берег, где мороз и успел его сковать в ледяной панцирь, пока с участка подоспела машина, а через пару часов и вертолёт прилетел.

По правде говоря, его напарник оказался растяпой. Он обязан был идти впереди бульдозера и шестом прощупывать сквозь снег намороженную колею, а вместо того беззаботно плелся сзади по следу бульдозера. Надеясь на привычное «авось» Степан не проявил нужной требовательности к нему, не настоял соблюдать технику безопасности при таком случае, вот и нагрянула беда, с которой ему, наверное, не справиться до конца своих дней. Потом были долгие больничные недели. И после четырех месяцев больничной вылежки уже по весне он выписался оттуда на костылях, инвалидом второй группы.

А потом началось то, о чем вспоминать было стыдно и больно. Степан запил. Пенсию ему назначили по северным меркам сносную, свободного времени за глаза, а дружков-собутыльников выпить на дармовщину было всегда с избытком. К тому же его жена Нинка целыми днями была на работе, дочка в городском школьном интернате пристроена, вот он и гулял вначале целыми днями, потом неделями, а потом и счет времени потерял.

Помучилась, помучилась с ним Нинка, совсем изнемогшая из-за его пьянства, сошлась с другим мужиком, Мишкой Прилепиным, комендантом их трассового поселка, недавно демобилизованным из армии старшиной сверхсрочником. И как назло – жил он в вагончике, как раз напротив, доплюнуть можно было до его окошка. Вот Степан и плевался, и матерился, и в драку не раз лез напропалую, с остекленевшими глазами от беспробудного пьянства, пока могучий старшина крепко его не отметелил, унизил прилюдно и позорно.

Тут в его пьяной башке и промелькнула справедливая мыслишка, что для семейной жизни он вчистую стал непригодным и что бросила его Нинка безвозвратно и никакой, даже самой никудышной, бабенке он теперь не нужен. Эта неприятная и правдивая мысль о своей вине перед своей семьей и самим собой его так поразила, и его вина была настолько очевидной, что Степан зашелся в самый долг и жестоком запое.

И, наверное, тут и пришел бы ему самый позорный конец, да неожиданно приехала из деревни его мать. Похоже, это Нинка-стерва телеграммой вытребовала её из далекой дали, чтобы та приехала спасать своего сынка от пьяной погибели. Его мать, потрясенная увиденным, как прикрыла тогда рот платком в испуганном вскрике, так и давилась молчком слезами все эти дни, пока они в дорогу собирались.

Тогда-то в тот прощальный день Нинка и выкричалась до хрипоты, навзрыд и срамила его самыми нехорошими словами, не стыдясь людей, которые из праздного любопытства собрались поглазеть на его отъезд. «Да пусть, маманя, лучше б у меня в доме покойник был, чем муж и отец пьяница, так знала бы, что сам отмучился и нас отмучил. Пережила бы как-нибудь. Приду, бывало, с работы, а он за день-то с перепоя весь в блевотине, провоняет, обсопливится да ещё обмочится. А в комнатёнке всё загажено, заплевано, а от вони не продохнёшь. Ведь сил не было на все это смотреть и с ним рядом находиться. Свое дите не могла на воскресенье привезти домой из-за этого срама. Пусть уж лучше катит к себе в деревню и там подыхает, раз жить надоело». Мать пристыжено молчала, Степан тоже. Да и что можно было сказать, горе оно и есть горе, всегда к земле клонит, язык вяжет.