Раздумья в сумерках жизни

– Полетела взглянуть на трассу, говорят, с высоты впечатляет, да ваше начальство попросило взглянуть на какой-то памятник, так что показывайте…

Васька молча кивнул на глыбу камня и удивился, что она его не заметила. И как нарочно, будто этого только и ждал, к камню подлетел бойкий трассовый пес Агдам и помочился. Васька в сердцах крепко поддал ему пинком, и пёс, нехорошо взвыв, отлетел в сторону.

На охоту Агдам ни с кем не ходил из-за увечья, полученного в ранней собачей молодости. Увязался он тогда на первую в жизни охоту и в молодом азарте сразу лихо влетел в прибрежную осоку, наскочил на зазевавшуюся ондатру, которую по глупости и неопытности попытался ухватить собачьим хватом, да оплошал. Увернувшись от собачьей пасти, ондатра ухватила его первой и аккурат за собачью нюхалку, сомкнула на ней в защелку передние резцы. Обезумевший от испуга, пес ошалело катался по осоке, исходя истошным утробным воем, и крутил башкой, пытаясь освободиться от вцепившейся намертво ондатры. Прибежавший охотник в спешке пытался то пинком ноги, то прикладом попасть по ондатре и все промахивался, так что пинки и удары доставались обезумевшему псу, который от учиненной жестокой трепки ещё и неприлично обмарался. Наконец, от крепкого и точного пинка ногой ондатра отлетела в сторону и, булькнув в воду, невидимо спряталась в родной стихии. С той злосчастной поры Агдам с порванной ноздрёй ходил на охоту чисто символически.

Каждый раз, провожая Ваську на охоту до спуска в пойму, трусил за ним по его следу в ниточку, потом останавливался у конца пути и жалобно облаивал уходящего, будто предупреждал об опасности охотничьего промысла, и когда Васька скрывался из виду, стремительно уносился на участок и потом, измаявшись от безделья, с ликованием, с искренней собачьей радостью его встречал. Так уж у них повелось, что, возвращаясь с охоты и увидев свой вагончик, Васька во всю глотку напевал одни и те же слова из когда-то полюбившейся ему песни. «Го-ордый мо-ой, быссаме-е муучо-о», – и верный Агдам с радостным лаем нёсся навстречу и прыгал на него, стараясь лизнуть в лицо. Потом успокаивался, и они дружно подходили к вагончику.

Журналистка как-то вяло, с недовольным видом, обошла вокруг камня, небрежно провела рукой в перчатке по шершавому рисунку и, чуть отойдя в сторону, щелкнула фотоаппаратом и все это сделала молча. Её видимое и безразличное отношение к памятнику Ваську обидело и насторожило. В нерешительности помявшись, он пригласил ее выпить чая. Она охотно согласилась. И пока шли до вагончика, Васька коротко рассказал о себе: что два года назад он вернулся из армии и по комсомольской путевке приехал сюда. Год назад женился, и ему дали вагончик в трассовом городке, где они и живут с женой. Всю эту зиму на новеньком трубовозе сутками мотался по трассе, возил трубы, а как зимники рухнули, его назначили сюда сторожить технику, так как другой работы летом на центральной базе нет. Вот он и сторожит. Открыв дверь вагончика, Васька пропустил журналистку и вошел за ней. Со свежего воздуха от жарко истопленной печки терпко садило соляркой, кисловато-приторным запахом – от шкур ондатры в связках, висевших по стенкам. На торцевой стене зловеще кровенели в белом овале пуха, будто после страшной пытки, две лебединые шкуры, прибитые гвоздями на растяжку для просушки. В суматохах последних дней, связанных с памятником, он как-то забыл о них и не успел спрятать.

Васька обмер и вытаращенными глазами в испуге смотрел на свое шкурьё, случайно ставшее доступным чужому взгляду.

В ногах ослабло, и он судорожно вздохнул.

– Браконьерством занимаетесь?.. – неуверенно спросила журналистка и вопросительно посмотрела на растерянного Ваську.

– Занимаюсь, – машинально ответил он, блудливо избегая ее взгляда.

– Их-то зачем бьете? – кивнула она на лебединые шкуры. – Вас же судить надо как злостного браконьера… – и она в брезгливой спешке выбежала из вагончика.

«Я это так не оставлю!» – услышал он с улицы.

Суматошно и поспешно Васька посрывал шкуры со стен, запихал в мешок и убежал в лес, где надежно спрятал. Вскоре вернулся обратно, злой и запыхавшийся, и, подступив к журналистке срывающимся голосом, хрипло кричал:

– А почему не браконьерничать? Они же в мазуте были, летать не могли. Все равно бы подохли. Так что теперь – ни себе, ни людям? Так повашему?

– Не смейте трогать запретное! Не имеете права вред природе наносить! – решительно, с надрывом крикнула журналистка, перебив Ваську.