Раздумья в сумерках жизни

Спустя некоторое время Степан вернулся, смеющийся и счастливый, в дружеской обнимке с Эммануилом Эрастовичем, тоже радостным и довольным. Оба взяли порожнюю коляску за спинку и, о чем-то оживленно разговаривая, покатили ее к жилому корпусу, ни на кого не обращая внимания.

На следующий день среди праздной курортной публики только и было разговоров о необычном выздоровлении Степана, как о причуде какой-то. Мнения были самые различные, порой невероятные.

Одни утверждали, что Степана врачи просто залечили, и он, сам того не понимая, «прикипел» к коляске, а как здоровый мужик элементарно истосковался по бабе, вот и закондылял за смазливой дивчиной, когда та его поманила. «Случись такое с любым из нас, так же поступил бы!» – сказал один знаток курортного выздоровления. «Да к бабке не ходи», – подтвердил другой. Прочие отвергали это и доказывали, что лечащий врач на свой страх и риск применил очень опасный для жизни метод лечения шоковой терапией, когда больной либо «откидывается», либо кум королю и сват министру, а Степке-колясочнику просто повезло.

Так-то оно так, соглашались самые опытные, но в действительности врач уговорил одну из медсестер, обаятельную во всех отношениях, проявить милосердие к его сложному больному, оказать нестандартную медицинскую услугу психологического характера по заранее оговоренному сценарию, чтобы выманить Степана из коляски. Вот он, можно сказать, и воскрес после проявленного милосердия и оказанной нестандартной услуги.

Но и Степан был хорош, сестру милосердия так и не поблагодарил, из-за своего деревенского невежества. Ему почему-то было стыдно перед ней сейчас здоровым показываться и перебороть этот угнетающий стыд, глубоко в нем засевший, так и не смог, впрочем, не особенно и пытался.

Степан не обращал никакого внимания на обидную для него болтовню. Он ликовал и летал на ногах, как на крыльях, учился ходить, пробуя их упругую силу, учился чувствовать себя полноценным мужиком. Как хорошо быть здоровым! Это и есть настоящее счастье, которого он раньше почему-то не замечал. Только удивлялся Степан, что так много всюду говорят о нем и при нем, а его вроде и не замечают, будто излеченная болезнь важнее его самого, и он тут не при чем.

Однако мимолетно возникла обида на приятелей по комнате, которые так и не поздравили его со счастливым выздоровлением. Когда в тот чудный вечер он на радостях поздно вечером влетел в комнату и включил свет, то первым поднял взлохмаченную голову Толян и, уставившись на него, пьяно прохрипел:

– Ну что, чирок, на бабе купился? – и безвольно рухнул на подушку.

Еще с большей досадой сказал, как простонал, Марат:

– Ну, блин, Стёпка! Ты даешь, блин, – и отчужденно отвернулся к стене.

Степана поразило их безразлично-холодное отношение к нему, будто он их обманул в чем-то или выздоровел за их счет, и на душе от этого было скверно.

Лишь поэт Ванюша, встретив Степана на выходе из столовой, с приятной простотой поздравил его и крепко, по-мужски, пожал ему руку; затем дружески взял под руку, как хорошо знакомого приятеля, и они пошли по аллее, и Ванюша с жаром говорил ему, будто с кем-то продолжал спорить: «В невеселое время живем мы, Степа. Слишком много нынче пустой болтовни и суеты, а о своей грешной душе напрочь забыли. И хорошо, что наши врачи наконец-то начали пристально заглядывать в изнанку человека и неподдельно интересоваться, что там и как там насчет природных потребностей в физиологическом смысле без идеологической тарабарщины, как еще недавно было.

И ты посмотри, положительный результат стал получаться, иногда ошеломляющий, как с тобой давеча вышло!.. И поверь мне, дружище, этот уникальный случай с тобой имеет для нашего времени острейшую житейскую злободневность и несет в себе глубокий философский смысл; таковой дошёл до нас из глубины веков, сохранился доселе в некоторых религиях и народных преданиях.

Думается, Стёпа, что чем чаще мы будем обращаться к истокам человеческого бытия, тем скорее воспрянем духом, обретем в себя веру, без которой человек жить не может!»

Всё, что говорил поэт при этой встрече, Степану понравилось, но многое из сказанного он не понял и хотел было порасспросить кое – о чем, да изза своей деревенской застенчивости постеснялся. После об этом жалел. Да и немудрено, ведь он впервые видел поэта живьем, да еще с ним дружески разговаривал. «Все-таки правильный Иван мужик, действительно нашенский, хоть и поэт», – уважительно подумал о нем Степан. Вообще-то, тоскливо без таких людей жить на свете, а как-то живём и никому не жалуемся».