Разгневанная река

Иногда откуда-то из темноты возникал вдруг лязг колес, потом показывалось желтое пятно карбидного фонаря, которое быстро разрасталось, приближалось, слышались предупреждающие крики. Рабочие поспешно жались к стенам, чтобы пропустить вагонетки, доверху нагруженные углем. Они с грохотом мчались мимо, и при свете фонарей рабочие видели лишь сверкающие на черных лицах белки глаз, настороженно бегающих по сторонам, да согбенные спины женщин, которые, тяжело дыша, толкали перед собой железные вагонетки. Но вот они исчезали, и снова шахтеров окружала безмолвная темнота.

Они шли дальше, углубляясь в недра земли, пятьсот, тысяча, полторы тысячи метров… Воздух становился все более удушливым, раскаленным, точно над гигантской жаровней. Казалось, этот жар рождается внутренним теплом земли. Люди обливались потом. Он ручьями льется по их лицам, спинам, рукам. Вот позади осталась одна развилка, потом другая, тоннель становится все уже и уже, все чаще задевают шахтеры за балки и столбы, все ниже пригибают голову, пока наконец не доходят до своего забоя — узкого наклонного лаза, напоминающего клеть для свиней.

Прежде чем залезть в свой забой, рабочий обычно немного передыхал, держась за стояк, а затем уж приступал к работе. Теперь он ощущал себя настоящим кротом. Вплотную перед глазами, куда ни глянь, сверкают пласты угля. Пот слепит глаза, утирать его некогда. Горячий, удушливый воздух, зловоние от испарений человеческих тел… Здесь одежда уже была не нужна, рабочий раздевался донага, засовывал штаны и рубашку в кошелку, прикрывал ее ноном и так, голышом, повесив фонарь на столб, сидя или лежа, а то и присев на корточки, бил киркой по угольному пласту. Через минуту все становились черными с головы до ног, угольная пыль, смешавшись с потом, въедалась в поры, в темноте сверкали лишь белки глаз. Поработав немного киркой, рабочий заталкивал ногами осыпавшиеся куски угля в железный желоб в полу забоя и кричал, подавая знак работавшим внизу, чтобы посторонились. Уголь с грохотом сыпался по желобу, затихая внизу, где его уже ждали вагонетки.

В этой духоте, жаре и мраке несчастные кули махали кирками по десять, двенадцать, а то и по пятнадцать часов. Днем делали небольшой перерыв. Иногда они выходили из штольни, а иногда оставались в забое, прямо тут споласкивали руки и торопливо съедали свой рис, посыпанный солью, запивая его водой из подземного родника. Когда заканчивалась смена и они выходили из штольни, обычно были уже сумерки, но для них, работавших в полном мраке, это был день, это было появление на свет божий из ада. Сдав фонарь, инструмент, они спускались к ручью и здесь умывались, обычно без мыла. Угольная пыль, годами въедавшаяся в кожу, образовала на ней черные, как родинки, пятнышки, отчего кожа приобретала какой-то бурый оттенок.

Голодный, полумертвый от усталости кули надевал на голову старенький нон, вешал через плечо пустую кошелку и, пошатываясь, плелся домой, к себе в лачугу, прилепившуюся на склоне холма. Там его ждали жена и дети, которые тоже только что вернулись с работы — таскали уголь или толкали вагонетку. Поужинав при свете все той же керосиновой лампы, шахтер заваливался спать, чтобы завтра начать все сначала.

Пока Мам добрался до Даокхе, стало уже почти совсем темно. Поселок состоял из двух рядов низеньких, мрачно-серых от угольной пыли лачуг. Ни единого деревца, глинобитные стены местами обвалились, соломенные крыши подгнили. На весь поселок было несколько таких же пропыленных хозяйственных лавок, почта, харчевня, в витрине которой висел кусок почерневшего мяса и несколько пучков лука. В центре поселка — государственная опиумная лавка, в крохотном, с ладонь, окошке горел огонек керосиновой лампы. Час был поздний, и прохожих на улице мало. Узкоколейка проходила рядом, спускаясь от копей к реке, которая была в километре от Даокхе. Время от времени в дрезине уезжала семья какого-нибудь несчастного кули. Жена и дети сидели в дрезине, среди рваных циновок, пустых кошелок и корзин, а глава семьи, согнувшись, тяжело шагал позади дрезины и толкал ее. Он и сам не знал, куда податься, чтобы спастись от голодной смерти.

Здесь, как и повсюду, голод выпустил свои острые когти. Он угадывался и в нетвердой походке рабочих, и в помутневшем взгляде детишек, слонявшихся по улице. Мам, шагая вдоль линии узкоколейки, дошел до поселка.

Уже в полной темноте добрался он до лачуги Коя и Тхом, которая стояла у подножия горы. Они ужинали, сидя у очага. На звук его шагов оба обернулись.

— Кто там? — Кой вскочил. — Смотри-ка, Мам!

— Он самый. Приветствую тебя, Тхом.

— Мам! — Тхом тоже поднялась с места. — Садись. Поужинаешь с нами?

— Одно название что ужин, — отозвался Кой, — так, травка. А рисового отвара, если хочешь, налью!

— Я сейчас испеку ему маниоки.

Тхом подала гостю пиалу, палочки и пошла набрать маниоковых клубней в углу лачуги.

Кой раздул огонь в очаге, и они выпили отвар, а потом принялись очищать от кожуры печеную маниоку.

— У вас все такой же голод?