Разговор о стихах

Дальше, однако, про «обвал». Пушкин возвращается к этому слову через строфу; опять та же четырёхкратная рифма на ал, та же – и совсем-совсем другая, потому что теперь эти гулкие «алы» приглушены шипящими согласными ж и ш: лежал, бежал, орошал. Изобразительное различие в, п, к с одной стороны и ж, ш – с другой в том, что первые отличаются мгновенностью, а значит, и энергичностью произнесения, тогда как вторые, шипящие, длительны. Создаётся иной звуковой образ, статический, соответствующий изменению темы.

В стихе, как видим, осмысляется вся звуковая материя слова. Теперь уже кажется, что слово «обвал» так и задумано языком – как музыкальный образ грозной и внезапной стихии, ибо в его б, в, ал, в его энергичном ударении чудятся и гул, и внезапность, и грозность.

И до Пушкина в стиховом слове умели обнаруживать образность; нет сомнений, что в этом деле первейшим мастером был Державин. Необыкновенно изобразительно каждое слово в стихотворении «Цыганская пляска» (1805):

Как ночь – с ланит сверкай зарями,
Как вихорь – прах плащом сметай,
Как птица – подлетай крылами
И в длани с визгом ударяй.
   Жги души, огнь бросай в сердца
       От смуглого лица.

Звук х слова «вихорь» подхвачен в соседнем «прах» – таким образом этот гортанный согласный приобретает «местную картинность»: он становится образом вихря, сметающего прах. Слово «визгом» содержит звук з, который предвосхищен с: с визгом; в целом сочетание получает звукоподражательность. А три параллельных предложения, стоящие на сходных ритмических местах и обладающие одинаковыми началами (анафорой) и разными продолжениями, воспроизводят стремительный, ритмичный и бешено-разнообразный танец цыганки:

Как ночь –
Как вихорь –
Как птица –

В стихотворении Державина «Мой истукан» (1794) читаем:

То, может быть, и твой кумир
Через решетки золотые
Слетит и рассмешит весь мир,
Стуча с крыльца, ступень с ступени,
И скатится в древесны тени.

Известный критик и теоретик начала XIX века Н. Остолопов с восхищением отзывался об этих строках: «Произнося четвёртый стих, как будто слышишь стук бюста по ступеням, а в пятом стихе живо изображается медленная каткость его по ровному месту»[12]. Другой критик той же поры, поэт В. Жуковский, обращает внимание читателей на словесное искусство И. А. Крылова. «…Какая поэзия! – восклицает он в статье «О басне и баснях Крылова» (1809), и разъясняет: – Я разумею здесь под словом поэзия искусство представлять  предметы так живо, что они кажутся присутственными».

Затем Жуковский приводит примеры и объясняет их:

«Что ходенем пошло трясинно государство…

живопись в самих звуках! Два длинных слова: ходенём и трясинно прекрасно изображают потрясение болота.

Со всех Лягушки ног
В испуге пометались,
Кто как успел, куда кто мог.

В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые своей гармонией представляют скачки и прыганье. Вся эта тирада есть образец лёгкого, приятного и живописного рассказа». Но особенно радует Жуковского басня «Пустынник и медведь» (1807); здесь «живопись в самих звуках» достигла особого блеска. Жуковский приводит строки из басни, в которых пустынник внял совету друга-медведя и улёгся отдохнуть:

Пустынник был сговорчив: лег, зевнул,
Да тотчас и заснул.
А Мишка на часах – да он и не без дела:
У друга на нос муха села –
Он друга обмахнул;
Взглянул –
А муха на щеке; согнал – а муха снова
У друга на носу…

Жуковский видит в этих строках замечательную образность – это «картина, и картина совершенная. Стихи летают вместе с мухою. Непосредственно за ними следуют другие, изображающие противное, медлительность медведя: здесь все слова длинные, стихи тянутся:

Вот Мишенька, не говоря ни слова,
Увесистый булыжник в лапы сгреб,
Присел на корточки, не переводит духу,
Сам думает: “Молчи ж, уж я тебя, воструху!”
И, ý друга на лбу подкарауля муху,
Что силы есть – хвать друга камнем в лоб!