Разговор с незнакомкой

…Сейчас, сидя в вагоне, я думал обо всем этом. Слишком долгие годы меня мучил вопрос: за что же так не любила меня тетя Аня? И я решил теперь непременно выяснить у нее это.

Когда поезд, скрежеща и громыхая, притормозил на маленькой станции, я, не раздумывая, вышел из купе. Сонный проводник удивленно посмотрел на меня исподлобья, возвращая билет, и, пожав плечами, распахнул дверь тамбура.

Ступив на заснеженный перрон, я с трудом узнал маленькое здание вокзала с приплюснутой башенкой над единственным входом. Отойдя от путей, постоял несколько минут, вдыхая специфический станционный запах угольной гари, отработанного пара и еще чего-то неуловимого, но характерного для всех вокзалов. Да, все здесь оставалось по-прежнему, несмотря на годы, разве только на взгляд немного уменьшилось в размерах, да в зале, точнее, в комнате ожидания стояли новые коричневые диваны с удобными спинками вместо прежних, ободранных и потертых эмпээсовских скамеек, сохранившихся в моей памяти.

На привокзальной площади было грязно и слякотно от мокрого снега, тающего под ногами. Мне показалось вдруг, что в те далекие годы и снег-то был совсем не тот — ядреный, скрипучий, и зима иная — морозная да студеная.

На этой площади меня и встречал дядька. Тогда она была заполонена подводами, санями со свежим сеном, пахло лошадьми, упряжью.

Все горькие и обидные воспоминания в эти минуты померкли в моей памяти. Душу наполнило новое чувство, щемящее и пронзительное, что живет в каждом из нас до конца дней, что заставляет чаще биться наши сердца при воспоминании о детстве, юности, заставляет по-иному ощутить цену и вкус жизни и хоть на миг стать мудрее от ощущения этой волнующей тревоги, от мыслей о непродолжительности всего сущего на земле.

Площадь была пуста, лишь в стороне, возле касс, примостилось одинокое такси. Подойдя к машине, я назвал шоферу адрес.

— На самой окраине… — недовольно пробурчал он, даже не повернув головы.

— Оплата в оба конца, — поспешил сообщить ему я, как пароль, подумав, что нравы цивилизации давненько уже добрались и сюда. Дверца машины широко распахнулась.

Минут через двадцать такси остановилось у небольшого дома с темными низкими окнами.

«Положеньице!» — невольно подумал я, поднимаясь на крыльцо, и, с минуту помедлив, негромко постучал в дверь. Вскоре в сенях послышались медленные шаркающие шаги, и я услышал низкий приглушенный голос.

— Кто там? — спросила Анна Акимовна.

— Это я… племянник Василия Васильевича!

За дверью вспыхнул яркий свет, и сразу же загремела задвижка. В полосу ослепительного света я шагнул из темноты точно в холодную воду. Сослепу все мне казалось нерезким, расплывчатым, и Анну Акимовну я разглядел только в комнате. Это была полная, очень постаревшая, но все еще чем-то привлекательная женщина. Заложив руки за спину и прислонившись к стене, она пристально и немного близоруко рассматривала меня.

— Господи, да неужели это вы… просто глазам не верится!

Потом она плотнее запахнула на себе яркий шелковый халат и, присев на краешек стула, безо всякого перехода сообщила:

— А я вот совсем одна… Марфушу-то нашу тоже скоронили (она так и сказала, через «к»). Да вы раздевайтесь, раздевайтесь, давайте-ка ваш чемодан. Пойду поставлю чайник, а вы тут пока располагайтесь…

Когда она вышла, я осмотрелся. Да, мало чем напоминала эта комната с дешевенькими обоями и низким беленым потолком прежний будуар Анны Акимовны. На стене висели зачехленные серой марлей платья. Кровать была прикрыта синим стеганым одеялом без пододеяльника, на спинки стульев тоже была наброшена какая-то одежда. Я поискал глазами место, куда бы мне приткнуть шапку с перчатками. Шагнул к подоконнику и замер… Там, возле куцего цветка алоэ, вытянулось в ровную цепочку семейство белых фарфоровых слоников. Они стояли, как прежде, светлым глянцевым пунктиром, убывая в размерах. Позади меня скрипнула дверь. И как когда-то, в детстве, я почти вздрогнул. Вошла Анна Акимовна с сахарницей в руках. Через несколько минут она уже разливала чай. Я достал коробку конфет, вафельный торт, апельсины. Анна Акимовна заулыбалась, заохала, покачивая головой и, вероятно, не зная, сразу ли ей принимать угощение или слегка поцеремониться, поиграть; потом она сделала сосредоточенный вид, будто бы вспомнив о чем-то, быстро поднялась, и вскоре на столе появилась початая бутылка кагора.

— А я-то прилегла нынче пораньше, — оживленно заговорила она, разливая чай. — Завтра идти на дежурство, работаю ведь теперь, да… Пенсию-то за Васю ма-а-лень-кую дали. И на шитье заказов никаких, ателье понастроили кругом… Вот и устроилась поблизости тут… в больнице. Хорошо хоть через двое суток на третьи ходить надо.

Анна Акимовна откровенно разглядывала меня — мой пиджак, галстук, прическу, отмечая про себя, вероятно, перемены и во мне. Мне было не по себе, точно я чувствовал вину перед этой женщиной, так непохожей теперь на ту, уверенную в себе, сильную, принимавшую блага жизни как само собой разумеющееся, непременно ей положенное и постоянное.