Разговор со Спинозой

Семья Альберта попросила меня ответить в надежде, что, может быть, мое письмо вернет его назад на север, и я написал, что «справедливость и милосердие являются единственным истинным признаком веры, истинным плодом Святого Духа, и там, где они присутствуют, там действительно присутствует Иисус, а там, где их нет, нет и Иисуса. Если бы ты поразмыслил над этим, то не стал бы вредить сам себе и заставлять страдать своих близких, которые теперь печально оплакивают твои беды. Я не думаю, что я нашел лучшую философию, но я знаю, что нашел истинную философию. Если ты спросишь меня, откуда я это знаю, я скажу, что знаю это так же, как ты знаешь, что три угла треугольника равны двум прямым углам. Но ты, считающий, что наконец-то нашел истинную религию, или, вернее, лучших людей, которым ты доверил свою незрелость, откуда ты знаешь, что они лучшие из всех тех, кто изучали другие религии, изучают их сейчас или будут изучать в будущем? Изучил ли ты все религии, как древние, так и современные, которых придерживаются и здесь, и в Индии, и во всем мире?»

Однажды декабрьским утром слуги в доме Конрада Бурга открыли дверь, в которую кто-то постучал, увидели человека в рваной одежде, стоящего босиком на снегу, и, подумав, что это нищий, бросили ему кусок хлеба, не узнав в оборванце Альберта Бурга. Он пришел пешком из Рима в Амстердам, и, когда я разговаривал с ним неделю спустя, я тщетно пытался найти в нем что-то от знакомого мне Альберта, дабы поговорить с ним и убедить его освободиться от наваждения, омрачившего его разум. Но разум в нем так и не пробудился; через несколько дней он вернулся в Рим, где, ослабев от многомесячного поста, умер однажды вечером, когда с деревьев во дворе монастыря падали перезревшие абрикосы.

Через несколько месяцев после встречи с Альбертом я познакомился с одним молодым человеком, который еще до этого начал переписываться со мной, но наша переписка прервалась после нескольких писем. Он приехал из Германии, его звали Лейбниц, внешне из-за своего парика он показался мне похожим на Короля-Солнце, а по поведению он походил на нескольких знакомых мне придворных интеллектуалов. Но вообще-то он был больше похоже на шпиона, чем на философа, его нелепая внешность и поведение, являвшее собой странную смесь любезности и высокомерия, а также интерес к философии, который он выказывал, казались мне всего лишь маской, а по-настоящему он хотел выведать что-то нужное германскому двору. Он интересовался моими взглядами на картезианство, моей метафизикой, замечая при этом, что она полна парадоксов, но все же беспрерывно восхваляя ее; и постоянно снова и снова возвращался к вопросам о Голландской республике. В то время я уже приступил к «Политическому трактату», который должен был начаться с того места, на котором закончился «Богословско-политический трактат».

Зимой 1676 года мое здоровье, которое всегда было слабым, стало все более ухудшаться. Однажды утром я попросил Хендрика ван дер Спейка после моей смерти отправить мой рабочий стол, а также все письма и записи Риаверцу в Амстердам. Той зимой я не выходил из дома — я курил трубку, играл с детьми Хендрика и Маргареты, а по воскресеньям ел куриный суп. Я предчувствовал, что смерть приближается, но не думал о ней, потому что последнее, о чем думает свободный человек, — это смерть.

ТРЕТЬЯ НИТЬ

Свобода?

Сейчас конец 1676 года, ты лежишь на кровати, повернувшись лицом к стене. На столике рядом с кроватью стоит наполовину сгоревшая свеча. Ты пытаешься лечь на спину, лицо все еще повернуто к стенке, ты начинаешь двигать пальцами так, чтобы тени от них играли на стене, с помощью этих теней ты разыгрываешь всю свою жизнь всего за несколько мгновений — рождение, работа и смерть. Ты говоришь, что предчувствовал, что приходит смерть, но не думал о ней, потому что это последнее, о чем думает свободный человек. Свободный от чего?

Свобода и аффекты

Человеческий род — раб аффектов: желания, радости, скорби, ненависти, страха, надежды… Бессилие человека ограничить аффекты я называю рабством, потому что человек, находящийся под воздействием аффекта, не хозяин себе, он подчиняется своей судьбе, и он настолько в ее власти, что часто вынужден выбирать худшее, хотя видит лучшее. Кто свободен от аффектов, тот со своим знанием субстанции, атрибутов и сущности близок к бесконечности и вечности. Следовательно, свободный человек не думает о смерти.

Портрет философа в юности и портрет с невидящим взглядом