Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России

Сам же Герцен лицом к лицу сталкивается с современностью 31 января 1847 года. И даже не потому, что из России он въехал на территорию европейской Пруссии. Дело не в географическом перемещении, а в некоей процедуре, которая сопряжена с наличием некоего документа, что вызывает некие чувства. Все они – процедура, документ, чувства – исключительно актуальны; они живы до сегодняшнего дня, особенно для тех, кого можно – с натяжкой, ибо Российской империи давно уже нет – назвать соотечественниками Герцена. Закончу главу эпизодом из самого начала пятой части «Былого и дум». Дело происходит в Лауцагене, на границе, прусский жандарм изучает паспорта Герцена и его семьи, читает и перечитывает вслух, что там написано, вызывая вполне понятное раздражение русского путешественника. Затем жандарм объявляет, что все паспорта («пассы», как их тогда называли) есть, кроме одного, самого́ Герцена. Наверное, он забыл его на русском пограничном посту, в «кордегарии», которую они недавно посетили по ту сторону границы. Жандарм любезно («любезно»! Вот эта деталь уже явно относится к истории и к современности не имеет никакого, увы, отношения) предлагает Герцену санки, чтобы тот быстро съездил за документом назад, а семья его пока погреется на прусском посту. Дальше автор повествует об отчаянии, охватившем его при мысли, что он вообще мог потерять паспорт: «Потеря этого паспорта, о котором я несколько лет мечтал, о котором два года хлопотал, в минуту переезда за границу, поразила меня. Я был уверен, что я его положил в карман, стало, я его выронил, – где же искать? Его занесло снегом… надобно просить новый, писать в Ригу, может ехать самому; а тут сделают доклад, догадаются, что я к минеральным водам еду в январе. Словом, я уже чувствовал себя в Петербурге, образ Кокошкина и Сахтынского, Дубельта и Николая бродили в голове. Вот тебе и путешествие, вот и Париж, свобода книгопечатания, камеры и театры… опять увижу я министерских чиновников, квартальных и всяких других надзирателей, городовых с двумя блестящими пуговицами на спине, которыми они смотрят назад… и прежде всего увижу опять небольшого сморщившегося солдата в тяжелом кивере, на котором написано таинственное „4”, обмерзлую казацкую лошадь». Почти каждый из обитателей бывшей Российской империи, украдкой проверяя при подходе к будке немецкого или британского пограничника, на месте ли паспорт, на мгновение оказывается во власти этой паники, которую нам тоже завещал Герцен. Что касается нашего героя, то, к счастью, паспорт нашелся быстро – прусский жандарм случайно вложил его в другой, жены или матери путешественника. Настоящие драмы и трагедии ждали Герцена не в России и не на ее границе, а в Европе.

На связь паспортов, границ, таможен и полицейских чиновников с «современностью» и ее главной, согласно Герцену, приметой, мещанской «вульгарностью», тонко обратил внимание итальянский эссеист и историк культуры Роберто Калассо: «Слово vulgaritè введено в оборот госпожой де Сталь в 1800 году. Modernitè мы встречаем у Теофиля Готье в 1852-м. Но в “Замогильных записках” Шатобриана, опубликованных в 1849 году, эти два слова стоят рядом в одной и той же фразе, описывающей неприятности, с которыми автор столкнулся на вюртембергской таможне: “Вульгарность, эта современность таможен и паспортов”. Будто судьба назначила этим двум словам быть вместе».

P.S. Закрывая книгу

У этой книги не будет «Заключения» или «Послесловия», только дюжина фраз постскриптума.

Книга состоит из трех последовательных рассуждений о трех русских авторах, которые ввели русское общество, темы и язык его разговора о самом себе в современный мир. Там это общество находится до сего дня. До сего дня этим же языком обсуждаются эти же темы – несмотря на то что на самом деле мир снаружи России и внутри нее сильно изменился. Оттого сегодня общественная дискуссия в стране пришла в упадок – так и не нашлось тех, кто предложил бы новую повестку и новый способ разговора. Будем надеяться, что они – и новые люди, и новый язык с темами – появятся.

Мои же герои совершили настоящий подвиг. Они наполнили пустые комнаты Капитона Зеленцова разговором, причем настолько важным, что разговор выплеснулся в конце концов вовне, в окружающий мир. Повторю то, что сказал в предисловии: Карамзин, Чаадаев и Герцен изменили русскую историю точно так же, как это сделал Петр Великий. Помимо всего прочего, они не «притащили Европу в Россию» и не «притащили Россию в Европу», нет, они сделали Россию важной частью европейского общественного сознания и, наоборот, Европу – частью русского сознания. Они много способствовали тому, что Россия стала одним из случаев современного, «модерного» мира.