Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России

В самых разных своих текстах Герцен говорит о Карамзине и Чаадаеве, в книге о развитии революционных идей в России рассказывает о них европейскому читателю довольно подробно, наконец, время от времени спорит с ними. Более того, в само́й ткани герценовских сочинений постоянно находишь отсылки и реминисценции, осознанные и нет, ведущие к его предшественникам. В «Былом и думах», рассуждая о немецком национальном характере, Герцен вдруг вспоминает… эскимосов: «Немец большой сибарит, этого в нем не замечают, потому что его убогое раздолье и мелкая жизнь неказисты; но эскимос, который пожертвует всем для рыбьего жира, – такой же эпикуреец, как Лукулл». Внимательный читатель тут же укажет на чаадаевского «самоеда» из «Апологии сумасшедшего». Любопытно, что Чаадаев считает совершенно различными любовь к родине англичанина и самоеда; для Герцена «эпикурейство» немца и эскимоса – одно и то же. Буквально через несколько страниц, в той же пятой части «Былого и дум» содержится рассуждение и об английском национальном характере, в частности об островной ксенофобии, особенно ярко выраженной у уличных мальчишек. Лондонский пацаненок, увидев на мостовой человека с усами, бородой и в широкополой шляпе, принимается кричать ему вслед: «French pig! French dog!» Ровно то же самое отмечает в «Письмах русского путешественника» Карамзин.

Однако главное здесь, конечно же, другое. На самом деле Герцен считает, что его предшественники внушили – пусть и не намеренно – соотечественникам ошибочный, идеализированный, схематический образ Европы, отчего происходит множество опасных недоразумений. Главка «Post Scriptum» в «Былом и думах» открывается следующим заявлением: «Я знаю, что мое воззрение на Европу встретит у нас дурной прием. Мы, для утешения себя, хотим другой Европы и верим в нее так, как христиане верят в рай. Разрушать мечты вообще дело неприятное, но меня заставляет какая-то внутренняя сила, которой я не могу победить, высказывать истину – даже в тех случаях, когда она мне вредна. Мы вообще знаем Европу школьно, литературно, то есть мы не знаем ее, а судим a livre ouvert (поверхностно. – К.К.), по книжкам и картинкам, так, как дети судят по “Orbis pictus” о настоящем мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах держат руки над головой с какими-то бубнами и что где есть голый негр, там непременно, в пяти шагах от него, стоит лев с растрепанной гривой или тигр с злыми глазами». Очевидно, что чуть ли не главные из тех, кто внушил это «школьное» знание о Европе русской публике, – Карамзин и Чаадаев. Все-таки «Письма русского путешественника» к середине XIX века – самый знаменитый русский травелог о Европе, а «телескоповский скандал» с Чаадаевым вспыхнул как раз именно из-за печального сравнения «неисторической» России с «исторической» Европой. Та «Европа», которая стала частью вокабуляра русской общественной дискуссии, написана прежде всего Карамзиным и Чаадаевым. При этом Герцен сознательно не упоминает их имен. В первую очередь потому, что он продолжает дело Карамзина и Чаадаева, а не опровергает их, не свергает с пьедестала. Герцен прекрасно знал, что «настоящая Европа» для Чаадаева – не современная, а католическая, старая и по возможности дореформационная. С ней он сравнивал Россию. Карамзин, как мы говорили в первой главе этой книги, дает сразу несколько «Европ» – и каждый раз он указывает на идеальный характер их, так как в его голове, опять-таки, образ. Но все-таки в случае Карамзина можно обнаружить серьезное противоречие с тем, что говорит Герцен о нарисованном русскими литераторами «школьном» образе Европы.