Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России

Ответ на этот вопрос, как мне кажется, носит чисто психологический характер. «Социализм за неимением лучшего» – честная, пусть и циничная позиция. Однако она не подходит для общественной деятельности; невозможно быть революционером и не верить в революцию, хотя бы не делать для других (да и для себя) вид, что веришь. Отсюда и раздвоение, характерное для «прогрессивной» русской общественной мысли со времен Герцена: знание о реальном положении дел и – несмотря на это знание – убежденность, что положение дел совсем иное, которое позволяет надеяться на лучшее. Применительно к социализму это выглядело так: социализм невозможен, ибо пролетариат не является социалистом, и одновременно – Россия не испорчена буржуазным сознанием, так что ставку можно сделать на общинное крестьянство, на его природный социализм. В расчет не берется тот факт, что Россия становится индустриальной державой, что пролетариат растет, что крестьянская община давно уже подвержена имущественному расслоению, что, в конце концов, «традиционная община» есть во многом продукт крепостного права и политики самодержавия, а не каких-то там «корневых традиций». А крепостному праву и соответствующей политике в отношении крепостного крестьянства ко времени герценовской пропаганды было всего лет двести – двести пятьдесят. Так что никакого «врожденного общинного социализма», а логика относительно недавней истории.

Подобная двойственность перекочевала потом из круга русских приверженцев «общинного социализма» в ряды русских марксистов, с той разницей, что объектом идейных спекуляций становится не крестьянство, а пролетариат. С тем же лукавством, с той же неуклюжей изворотливостью обсуждалась возможность того, что будущая русская революция может быть «пролетарской», происходя в непролетарской стране, в обществе, в котором пролетариат не составляет сколь-нибудь значимого большинства населения. Отсутствие реальных условий для подобной революции заставило Ленина и большевиков прибегать к крайнему прагматизму, маневрировать между разными политическими силами и социальными группами – и в конце концов все это позволило большевикам победить. Не потому, что они были «идейнее» своих врагов и конкурентов, наоборот, «идейность» монархистов, либералов, эсеров – вот что всех их подвело, так как сделало негибкими в условиях войны всех против всех, то есть Гражданской войны. В этом – и только этом – смысле Герцена можно записать в предтечи русского большевизма.

У идей Герцена по поводу русской крестьянской общины, которая якобы являлась ячейкой будущего социалистического общества, есть еще одна сторона. Как уже говорилось, первый подход к этому кругу представлений был сделан в приложении к работе «О развитии революционных идей в России», которая предназначалась прежде всего для европейской публики. То есть первоначально это был своего рода экспортный вариант. В книге, которая имела успех, Герцен изображает чуть ли не всю историю России начиная с петровских времен как историю революции, пусть до определенного момента «революции сверху». В то же время объект приложения этой революции, то, что должно быть ею трансформировано, представлено здесь как некая безгласная косная масса – а если быть точным, то и никак не представлено вовсе. Судя по всему, чтобы исправить эту оплошность, Герцен и добавил очерк об общине, не рассчитывая на то, что позже он превратит ее, а не русских царей или русских литераторов в истинных революционеров. Хотя нет: речь не шла о том, что крестьянская община есть революционер, пусть даже потенциальный. В представлении Герцена крестьянская община есть наилучшее место для приложения идей интеллигентареволюционера-социалиста, она предоставляет возможность для успешной революции. Сам факт, что такая община существует только в России (или в славянском мире), делает социализм возможным только там. В Европе же все останется по-прежнему и буржуа будет властвовать надо всем. Разочаровавшись в европейских революциях, Герцен делает ставку на не-Европу – и тем самым, если вернуться к разговору о его психологии, пространственно, географически «снимает» мучившую его дилемму, освобождается от неразрешимого идейного противоречия.