Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России

Герцен пытается разрушить возвышенную романтическую картину европейской жизни: «В идеал, составленный нами, входят элементы верные, но или не существующие более, или совершенно изменившиеся. Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов – все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских. Они составляют целое, то есть замкнутое, оконченное в себе воззрение на жизнь, с своими преданиями и правилами, с своим добром и злом, с своими приемами и с своей нравственностью низшего порядка». Однако дело в том, что все это имеет отношение скорее к Чаадаеву, нежели к Карамзину. «Письма русского путешественника» есть отчет о мещанском путешествии, большинство встреченных РП людей – обыватели (особенно в Германии и Швейцарии), даже если они по совместительству являются учеными или литераторами. Для Карамзина просвещенный обыватель – идеальный гражданин. По сравнению с Карамзиным романтик, преследующий отвлеченные идеи, как раз Герцен, а не наоборот. Герценовская брезгливость к обывателю – смесь того же самого русского барства с благоприобретенным европейским настроем, сложившимся еще в 1830-х годах и ставшим популярным во время и после революций 1848–1849 годов. Я уже отмечал, что непереносимостью обывателя, буржуа страдали столь разные деятели, как Карл Маркс и Шарль Бодлер, и на взгляды обоих огромное влияние оказали революционные события 1848-го. «Современность», «модерность», характеризующаяся торжеством среднего класса, ставшего ее главной социальной базой – и ее главным бенефициарием, конечно, – началась с того, что презрение к буржуа, критика буржуазного сознания, антибуржуазный сантимент вообще стали стержнем европейской так называемой «высокой культуры». Главным – и самым безукоризненным с литературной точки зрения – памятником этого сантимента является роман Флобера «Госпожа Бовари».

Впрочем, герценовская кода сюжета «Россия и Европа» вовсе не исчерпывается вышеизложенным. Важно не только то, что писал на эту тему Герцен, но и откуда он это писал[68]. И в этом Герцен также стоит на пороге «современности» – только уже не всеобщей западной, а российской.

Карамзин путешествовал по Европе примерно год и четыре месяца. Чаадаев – раза в два дольше. Герцен покинул территорию России 31 января 1847 года и до самой смерти в январе 1870 года Европы не покидал и на родину не возвращался. Из 58 лет жизни он провел во Франции, в Италии, Швейцарии, Британии и Германии 23 года, больше трети. Более того, Герцен – в отличие от Карамзина и Чаадаева – был эмигрантом, политическим эмигрантом, пусть и добровольным. Иными словами, он не «привез» Европу в багаже из заграничного путешествия, а транслировал в Россию свои реакции и идеи с места европейских событий. Это давало ему огромные преимущества – и несло с собой немалые опасности.

Преимущества очевидны. Герцен действительно жил в Европе, хотя, конечно, это была жизнь эмигранта, то есть своего рода жизнь в скафандре, куда закачивают воздух родины. Герцен никогда не пытался стать «своим» в странах, где он оказался, однако – и это очевидная его заслуга – он стал частью европейской революционной среды. Он не превратился ни во француза, ни в англичанина, ни даже во французского или немецкого революционера – зато он стал деятелем континентального революционного движения, видным европейским публицистом и литератором, который смог покинуть национально-культурное гетто. С одной стороны, это превращается в правило в те годы; революции 1848–1849 годов действительно приобрели всеевропейский масштаб, соответственно, революционная среда впервые в истории стала европейской, международной, космополитичной – при всей разрывающей ее межнациональной неприязни и склоках. Так что в каком-то смысле Герцену повезло. Но дело в том, что он хотел стать европейским революционером, а не просто русским политическим эмигрантом; его занимали вопросы всеевропейские, отчасти всемировые – и даже странная идея по поводу особой революционности традиционных якобы славян и русской крестьянской якобы традиционной общины должна была стать частью общеевропейских представлений о революции. Так что здесь возможности совпали с желанием. И с возможностями, конечно, все обстояло прекрасно: Герцен был превосходно образован, говорил и писал на нескольких языках, собственно говоря, он был европейским автором, но в жизни – «европейским русским».