Разговор за рюмкой чая. Не бойся чувств и слёз не бойся

Кулешман неслышно подкрался, что всегда удавалось ему безупречно, крепко обхватил красавицу-невесту сзади, запечатал рот ручищей-лопатой и затащил  в амбар, где предусмотрительно была заготовлена лёжка из духовитого сена да стёганая тряпица для подстилки, чтобы не кололось, когда подол задирать придётся.

Прижал Кулешман растерянную пичужку посильнее и поволок, как куль с зерном. Впечатлительная девчушка от неожиданности, потрясения и леденящего душу страха провалилась в глубокий обморок: обмякла, впала в беспамятство.

Колька волновался, долго не мог приступить к задуманному: всматривался в лицо любимой девушки, гладил смоляные волосы, бархатистую кожу, прикасался к губам.

Безумное желание овладело им задолго до триумфа. Теперь Танюшка никуда не денется.

Девушка начала приходить в себя. Кулешман заторопился, принялся лихорадочно стягивать с неё одежду, целовал в губы, сладость которых не шла ни в какое сравнение ни с Веркиными, ни с чьими-то другими поцелуями.

Танюшка была его первой девочкой, непорочной девственницей, которая до скончания века будет принадлежать только ему.

Колька долго, несколько часов кряду, но очень осторожно мял и терзал неподвижное тело, стараясь не причинять любимой боли, не делать резких движений, что удавалось не всегда и не совсем.

Это был его звёздный час, долгожданная блистательная победа.

– Будь что будет, я не мог поступить иначе, со мной так нельзя, пусть даже убьют, мне всё едино – твердил Кулешман, сосредоточенно насилуя безвольную жертву.

– Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, – с каждой минутой увереннее и громче выкрикивал он в припадке неистовой похоти, – я тебе докажу. Жить будешь как королева. Я для тебя…

Пришедшая в себя “королева” с окровавленными ногами и искусанными губами закричала было. Колька зажал ей рот, пригрозил.

– Поздно невестушка, жена мне теперь, моей волей жить будешь. А любить, любить научу, заставлю. И не вздумай орать – взгрею. У меня рука тяжёлая, сама знаешь.

Танюшка беззвучно билась в истерике, пустила слезу, но больше не голосила, а когда успокоилась, часа два просидев в Колькиных объятиях, безропотно позволила себя целовать.

Тёмной ночью, почти к полуночи Кулешман привёл Танюшку отцу, Ефиму Пантелеевичу и безапелляционно заявил, – дочку твою тестюшка я спортил, извиняй уж, не стерпел её противления. Не девица она теперь. Ругать и наказывать не смей – зашибу. Я за всё в ответе, с меня и спрашивай. У нас на Руси закон такой – кто молодицу бабой сделал –  тот и под венец ведёт. Решай сам, хочешь, воля  твоя. Только я по факту ейный муж. Переиначить это неоспоримое обстоятельство не можно, целку взад не возвернёшь. Никому боле не отдам, пока жив буду, поскольку люблю. Если желание имеешь, можешь прирезать, сопротивляться не стану. Решай.

Неделю кузнец сивуху без меры пил, решал, что делать. Пороть и срамить девку побоялся.

Обрядовые церемонии соблюли, как положено. Без роскошества, но с белым платьем, с фатой и полусотней гостей.

Дрожки свадебные были, украшенные по обычаю, запряженные в тройку скакунов. Правда, кони были рабочие, заезженные, дружки у жениха отсутствовали, радости на лицах приглашённых не было видно, а в остальном свадьба как свадьба, не хуже, чем у других.

Родила Танюшка дочку в положенный срок, особо не мучалась. Девочку назвали Марией.

Славная выросла девица. Лицом и статью не в отца пошла – в маменьку. Костью тонкая, волос как вороново крыло, осанистая, смешливая, но уверенная и спокойная.

Николай со временем душой отогрелся, норов слегка умерил. Люльку, бывало, качает, обнимая прикорнувшую от устатку жёнушку, чтобы, значит, Танюшка выспалась. Жизнь, хоть и по принуждению, начала понемногу налаживаться.

Русские бабы добрые, терпеливые, податливые.

Одна у молодых проблема – жене с мужиком в постель пока нельзя, разорвалась при родах, а Кольке край как необходима женская ласка. Нет у кулешмана терпежу.

Пошёл Колька за подмогой по женской части к Верке Струковой. Там его кузнец и застукал.

Не стерпел тестюшка измены, вломил “по самое не балуй”, силы , силы богатырской не размерив: нос зятюшке в запале набок свернул, ногу в трёх местах переломил и так, по мелочи.

Слёг Кулешман.

Танюшке его жалко до слёз: хоть и силой взял, а всё муж, отец Марусенькин. Притерпелась, любить научилась. Душа-то у Кольки добрая.

Ухаживала, переломы и раны лечила. Кулешману всё нипочем. Он и на тестя не в обиде – за дело учил.

Пока Танюшка рану перевязывает, Колька под себя её подомнёт и под подолом хозяйничает. Та кричит, отбивается, а у муженька от бабьего запаха крышу сносит.

– Можно – нельзя, плевать я хотел на всех вас. Давать обязана. У меня штамп в паспорте. Мне государство дало полное право бабьей серёдкой по своему усмотрению распоряжаться.

Ладно бы ласково, тогда бабе легче боль стерпеть, а он грубо, с размаху, даже перелома не чует, как сладкого мёда хочется. Набрасывается как хищник на добычу и долбит, покуда Танюха сознания не лишится.