Разговоры о тенях

большое общее розовое (насчёт розового… могут быть и другие цвета) кружево.

Как жаль, что нас не понимают,

Когда мы в розовых трусах.1

И совместили бы! Вы бы могли даже порвать их (кружева), сердясь, только бы

совместить, но пока ещё не знали тогда как это делается.

Как хотелось бы здесь побыть Прустом или Набоковым, да любым, нет не

любым, но хорошим сочинителем, чтоб в точности, чтоб настроенным

воображением, наблюдательным глазом, лучше глазком, воспроизвести эти

неудающиеся совмещения.

«Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой, как внезапно

двое бородатых купальщиков…»2

…или вот… да что там «или», у них там таких «или»! В нашем случае, третий

появился (пока доктор Шурка не мог приложить синее к синему, а зелёное к

зелёному), появился и давай бодаться.

1 Из популярной телепрограммы «Минута славы».

2 Это понятно откуда.

94

Жуки бодаются перед спариванием…3 – но не буду. Как уже сказано: «две

химеры миру не нужны»… Шурка уступил, Шурка проиграл, Шурку победили,

Шурку сбросили, и полетел Шурка вниз, туда, где в тёплом перегное родился и

вырос, туда, откуда впервые увидел мутный зелёный туман, мутную зелёную

истому, этот карильон закатов и рассветов.

II

Упал!.. Упал… и где-то там вверху зелёная муть, закаты и рассветы и домино,

пусто к пусту, и «Ду-шеш», «Ду-шеш», alors, две шестёрки, и вырезные кружева,

а он в навозе, извините, в перегное.

И снова вверх, вверх, вверх!.. и здесь, будь я Стерном, Прустом, Флобером,

Владимир(ом) Владимирычем(овичем), Львом Николаевичем, Леонидом

Николаевичем, Борисом Николаевичем… сколько их было… этих; или Александр

Сергеичем Пушкиным: «одних уж нет, а те далече», – обладай я этой

способностью вывернуть наизнанку жизнь попавшегося мне в руки и на страницу

разгильдяя…

Madame, Monsieur, француз l’Abbé

Учил, шутя, слегка бранил.

Ребёнок был…

Пришла пора и на свободе

свет он увидел наконец,

Ещё юнец…

Прямым герой наш Чильд-Гарольдом

Вдался в задумчивую лень.

Словарь рифмует: пень ли, день,

А если нужно, то плетень.

Здесь барин сиживал один…

Но кто это в толпе избранной?

Ужели он?.. Так, точно он.

Стоит безмолвный и туманный,

Как Чацкий…

Чтό с ним? будто в странном сне!

Что шевельнулось вглубине?..

3 «Жуки объедаются перед спариванием».

95

Увы! Герой влюблён наш,

Как дитя!

Ах, Пушкин!..

Стал вновь читать он без разбора.

Прочёл Манзони, под Клико,

Но мысли были далеко!

И будто громом поражён,

Стоит он.

Пушкин!

«…ай да Пушкин! ай да сукин сын!» или так: «Ну что, брат Пушкин? – Да так,

брат – так как-то всё…» – Здравствуйте, Николай Васильевич. Мне бы эти Ваши:

«Красавица всю ночь под своим одеялом… с правого бока на левый, с левого на

правый…», «Эх, не доведи, Господь, возглашать мне больше на крылосе

аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал её…» или: «Ну, то-то ну!

Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать губ после панской сливянки!…», или

«То, разметавшись в обворожительной наготе… то…» – ах! кто Вас этому

научил?.. Или вот: «Её взгляд, и речи, и всё, ну вот так и жжёт, так и жжёт…»

Надо ещё сказать, что папа у Доктора был музыкантом (оперным певцом) и, как

это ни смешно (потому, что один папа у нас уже был такой; наоборот только),

увлекался судебно медицинской экспертизой (по-аматорски), он был оперным

певцом, читал книжки, научные журналы и вставлял обоснованные реплики,

когда дело (в книжке или журнале) доходило до медицинского расследования,

вставлял свои замечания во всякие исторические и про современность детективы,

например… ах, этих примеров, хоть пруд, говорят, пруди. На работу папа (звали

его как-то по-старинному, не припомню, пусть будет Имярек, – и теперь у нас

доктор Александр стал ещё и Имярековичем), папа всегда брал с собой на службу

какой-нибудь журнальчик или книжечку с описанием и фотографиями какого-

нибудь экзотического или какого-нибудь трогательного судебно-экспертного

рассечения, правильнее сказать расследования и рассматривал, и проглядывал

тексты и картинку у себя в гримёрке и даже до самого выхода на сцену, и бывало

уже даже до того (ибо – самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит

на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным

бедром… как писал Гюстав Флобер Эрнсту Шевалье в 1837 году… по-моему, это

уже было… или будет), бывало до того, что картинка представала у него перед

глазами, ну, хотя бы, например, в партии «1-го послушника», или партии

«Антонио» (обе партии теноровые), а то и партии Отца Бенедиктина (партия

басовая, но и басом он мог) в «Обручении в монастыре», и вдохновленный его

96

голос звучал тогда так запредельно трогательно, что публика, порой,

аплодисментами прерывала действо и требовала на бис, и снова вспоминался, не

без удовольствия, прекрасный нос и израненное бедро… простите, что я говорю!

и снова приходилось (не без удовольствия, повторяю) выходить на «бис» и

«Антонио», и «1-му послушнику», и «Отцу Бенедектину», потом выходить на

отдельный поклон, умоляя тем вернуть к действию оперу, и слушать, мол, то ли

ещё будет, той ли ещё будет та ария Отца Бенедектина, когда он, в классическом