Разговоры о тенях

каденция1, переходящая наконец в тутти2 и шаривари3

Снег хлюпал под ногами, хотя была уже весна. На то она и весна, чтоб хлюпал.

Антонио-профессор-Делаланд-Пиноккио и… Софи, вы не ошиблись: Антонио,

Профессор, Делаланд, Пиноккио, а не доктор Жабинский… и Софи шли по

главной улице . Ручка в ручке. Зажигались разноцветные леденцы; где-то сверху

блистала вольтовой дугой выгнутая сердечком (какая прелесть!) измученная

реклама. А им – Антонио и Софи было всё (правильно вы угадали), было всё всё

равно.

«…мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя

дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую,

минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей

Михайловской же площади, стоит кудрявый Пушкин известного скульптора

Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец

работы не менее известного архитектора Рóсси…»

Профессору Делаланду и подруге Софи всё было смешно, всё было, как будто

бы все они (другие) – смешные дураки, а им с профессором, им с Софи – и

пожалуйста! Дурачьтесь себе на здоровье. Мы-то знаем, говорили они друг другу,

что без Луны и жизни не было бы, а без жизни и Луны бы!.. или ещё лучше, они

говорили друг другу, что без Луны не было бы любви, а без любви и Луны бы. Не

успели оглянуться, уже окна зажглись и, будто разноцветные ужасно сладкие

леденцы из сказки… и Луна – bitte schön, bitte sehr, gern geschehen, сама, как

сладкий леденец…

И вот пришли.

1 Виртуозный оборот, завершающий построение.

2 Итальянское слово tut означает «всё». Его пишут в партитуре оркестровых произведений тогда,

когда после прозрачного звучания отдельных групп оркестра, отдельных, может быть, солирующих

инструментов, вступает весь оркестр полностью, создавая впечатление торжественности и мощи.

3 Кошачий концерт.

101

…между тем Александр, доктор Жабинский сидел дома, – вы не ошиблись -

доктор Жабинский, а не друг, профессор Антонио – и читал про, так называемых,

йенских романтиков (удружил друг-профессор, чтоб не скучно было). Он уже

несколько раз звонил другу Антонио, и всякий раз ему отвечали, что того нет

дома. Доктор расстраивался, раскалялся всё больше, ходил по квартире, пугал

кошку, спрашивал у неё: «Ну и где он? И где он? Где они?», и инстинкты давили

уже во взрослом теле его всякие разумные обоснования. Ах, Софи… романтики

спасают не только профессоров…

Луна глядела в окно. Она была круглой и старой. Уже сегодня она пойдёт на

убыль, чтоб стать снова молодой, и тогда её снова будут называть месяцем.

Они выбрали диван…

«Доктор с Франческиной на диван…»

«Гумберт Мурлыка на диване…»

«и лакеи, и монокли, и ми-ми-ми, и потрогать, и пощупать, и на диван…»

Ого-го! Фантазия разыгралась!

«…раковина такая, такая морская раковина, всасывает всё, без остатка,

нервно-бело-розовыми створками. Ложе Афродиты!..»

Ого-го! Фантазия разыгралась!

Они выбрали диван… в углу, меж Арлекином справа, с одной стороны, и

Коломбиной слева, с другой стороны, и Пьеро, в центре, прислонённого к

подушке дивана, будто он был какой-нибудь плюшевый или пупсовый…

амурчик, с оладьевыми ладошками, на коленках перед Психеей.

Луна здесь лишь слабый отблеск от стеклянных шкафов вокруг, с куклами в

них, и, поэтому, началось…

– Ушишя ше шишло Шу-шеш, Шу-шеш–ш-ш! Ушишя Шу-шеш, Шу-шеш-ш-ш!

Запахи, запахи кожи, тряпичной мишуры, дерева, клея, лака, пудры; дуновения,

дуновения восхищали воздух, и тот, развлекшись, порывчиками, трогал, гладил и

щекотал; и прижимались друг к другу, и, поэтому, началось…

– О, только б огонь этих глаз целовать.

– Душеш, Душеш…

– Я тысячи раз не устал бы желать.

– Душеш, Душеш…

102

Он – этот ветер Шу.

– Всегда погружать мои губы в их свет –

Прижимались, прижимались…

– В одном поцелуе прошло бы сто лет.

При-жи…

Луна вдруг, будто кто-то открыл шторы, вспыхнула, вспыхнула, чтоб

прояснить этот невнятный – «прошло бы» – коньюктив.

– Аз, Буки, Веди…

– Глаголь…

– Ещё один божественный день…

…как кому, как кому? – кому и луна, как день, а кому и солнце, как, простите,

ночь утраченной невинности.

Ещё один божественный день, – говорит Винни. Кто это? Это из писателя

Беккета. Да кого там только не было! Кого только не навырезал, как было сказано,

кукольник-папа.

– Начинай, – говорит Винни, – начинай, новый свет, новый день.

– Зачем вы меня обижаете? – говорит тот, из шинели которого мы все вышли,