Он стал говорить о лейб-гусарском полке, который, по словам его, был его колыбелью, а брат мой был для него нередко ментором].
Un gros allemand entra chez moi et me dit en s’inclinant:
– J’ai une grâce à vous demender.
– Je vous l’acorde avec plaisir, si elle est en mon pouvoir.
– Permettez moi de parer mon ouvrage d’un de vos vers.
– C’est beaucoup d’honneur pour moi, mais quel ouvrage et quels vers?
– Je prépare le meilleur vernis pour les bottes, et si vous le permettez, je mettrai sur les boites: Светлее дня, чернее ночи»[138].
[…мне приходит толстый немец и, кланяясь, говорит: «У меня к вам просьба». – «Охотно исполню, если только могу». – «Позвольте мне украсить мое изделие вашими стихами». – «Много для меня чести, но что за изделие и какие стихи?» – «У меня приготовляется превосходная вакса для сапог, и, если позволите, на баночках я поставлю: Светлее дня, чернее ночи».]
Французский язык знал он в совершенстве. «Только с немецким не мог я сладить, – сказал он однажды. – Выучусь ему, и опять все забуду: это случалось уже не раз».
Poushkine me disait: «J’ai le projet de faire un ouvrage sur Pougatcheff. J’irai sur les lieux, je passerai l’Oural, je pousserai plus loin et viendrai vous demender asile dans les mines de Nertchinsk» [Пушкин говорил мне: «Я хочу написать сочинение о Пугачеве. Я отправлюсь на места, перевалю через Урал, проеду дальше и приду просить у вас убежища в Нерчинских рудниках»].
Чит[ал] «Афоризмы»[140]. «Здесь есть глубокие мысли», – сказ[ал] Пушкин.
Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: «Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву»[141]. Пушкин тут зардел, как маков цвет, с выражением глубокого упрека, взглянул на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: «Как, я завидую Дмитриеву?».
Спор наш этим и кончился…
…Я недавно припомнил золотые слова Пушкина насчет существующих и принятых многими правил о дружеских сношениях. «Все (говорил в негодовании Пушкин) заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, т. е. к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас – все. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было, освященным обыкновениями и правилами общежития».
Князь *** (хозяин за ужином):
– А как вам кажется это вино?
Пушкин (запинаясь, но из вежливости):
– Ничего, кажется, вино порядочное.
Князь ***:
– А поверите ли, что тому шесть месяцев нельзя было и в рот его брать.
Пушкин:
– Поверю.
Спросили Пушкина на одном вечере про барыню, с которой он долго разговаривал, как он ее находит, умна ли она. – «Не знаю, – отвечал Пушкин очень строго и без желания поострить (в чем он бывал грешен), – ведь я с ней говорил по-французски».
В Петербурге жила некая княгиня Наталья Степановна и собирала у себя la fine fleur de la société [высший свет], но Пушкина не приглашала, находя его не совсем приличным. Пушкин об ней говорил: «Ведь она только так прикидывается, в сущности она Русская труперда и толпёга, но так как она все делает по-французски, то мы будем ее звать: La princesse – tolpege»[142].