Однажды был неурожай, и у одного бедного мужика хлеба не было и денег не было, купить не на что. «Пойду, – говорит, – попрошу у Пушкина: не даст ли сколько-нибудь хлеба». Подходит он к селу, а около села – большой лес, ельник; из этого леса выходит навстречу мужику Пушкин. «Здравствуй», – говорит ему мужик, а Пушкин спрашивает его: «Куда идешь?» «Да вот, батюшка, иду к вашему барину попросить хлеба, не даст ли сколько-нибудь». А Пушкин говорит ему: «Голубчик, у нашего барина-то и хлеба нет, – больно горазд пьянствовать, все пропил!» Но мужик его не послушал, пошел в село, а Пушкин – лесом, да скорей в дом. Покудова мужик подходил к дому, а Пушкин уж в дому и посылает к мужику своего слугу спросить, не встречал ли он кого-нибудь по дороге, в лесу. «Батюшка, – говорит мужик, – встретил; только не знаю кого, как будто какой холоп или лакей: рубашка красная, шляпа соломенная, волосы курчавые и книжка под мышкой». Пушкин рассмеялся, что мужик его назвал холопом, и дал ему хлеба, сколько было нужно.
*…Маменьке вздумалось было, чтобы я принялась зубрить грамматику… Ломоносовскую. Я принялась было, но, разумеется, это дело показалось мне адским мучением. «Пушкин, заступитесь!» И что ж вы думаете? Стал он говорить маменьке, и так это убедительно, что та и совсем смягчилась. Когда же Пушкин сказал: «Я вот отродясь не учил грамматики и никогда ее не знал, а, славу богу, пишу помаленьку и не совсем безграмотен», – тогда маменька окончательно отставила Ломоносова.
Познакомясь в гостинице с уездным заседателем Чихачевым, я услышал от него, что он, Чихачев, с Пушкиным сам лично знаком, что Пушкин ведет себя весьма скромно и говаривал не раз:
– Я пишу всякие пустяки, что в голову придет, а в дело ни в какое не мешаюсь. Пусть кто виноват, тот и пропадает; я же сам никогда на галерах не буду.
Приехал вдруг ночью жандармский офицер из городу, велел сейчас в дорогу собираться, а зачем – неизвестно. Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеич ее утешать: «Не плачь, мама, – говорит, – сыты будем; царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст». Жандарм торопил в дорогу, да мы все позамешкались: надо было в Тригорское посылать за пистолетами… Жандарм увидел [их] и говорит: «Господин Пушкин, мне очень ваши пистолеты опасны». «А мне какое дело? Мне без них никуда нельзя ехать, это моя утеха».
«Я, – говорил государь, – впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами – от известной болезни. «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» – спросил я его между прочим. – «Стал бы в ряды мятежников», отвечал он»[121].
«Я впервые увидел Пушкина, – рассказывал нам его величество, – после коронации, в Москве, когда его привезли ко мне из его заточения, совсем больного и в ранах… Что вы бы сделали, если б 14 декабря были в Петербурге?» – спросил я его, между прочим. «Был бы в рядах мятежников», – отвечал он не запинаясь».
Un Feidjeger m’arracha à ma retraite forcée m’amena en poste à Moskou, tout droit au Kremlin et encore tout couvert de boue, on m’introduisit dans le cabinet de l’empereur, qui me dit:
– A, bonjour, Pouchkin, étes vous bien aise d’être rappelé?
Je lui fis une reponse convénable. L’empereur causa longtemps avec moi et me demanda:
– Pouchkuin, auriez vous pris part au 14, si vous étiez à Pétersbourg?
– Absolument, Sire, tous mes amis étaient du complot et je n’aurais pas pu n’en pas être aussi. L’absence seule m’a sauvé et j’en remercie le Ciel.