Разговоры с мёртвыми

В комнату вплывает рассвет. Гость растворяется в его лучах. Шерсть отваливается клочками, морда вытягивается, исчезают огни-точки, толстый, расширенный нос, высокий лоб, маленькие прямые рога. Исчезают лапы в перчатках, грудь растворяется в рассвете, сливаются с воздухом живот и ноги. Последней остаётся челюсть, она клацает в пустоте и лопается как мыльный пузырь.

Я засыпаю.

Просыпаюсь через пару часов, встаю с матраса, иду к двери. Возле трубы стоит стул. Я огибаю его. Выхожу на улицу, мне навстречу несётся Подкидыш, прыгает вокруг меня, лижет ладони.

Умываюсь водой из бочки, выхожу за калитку, пересекаю дорогу и толкаю рукой калитку соседей.

– Привет, Саня! – говорит Игорь.

Прохожу на кухню, сажусь за стол. Тётя Валя наливает чай в приготовленную для меня кружку.

Сжимаю её в ладонях и дую на горячую поверхность.

Тётя Валя садится напротив меня.

– Саша, ты кричал ночью. Что случилось?

– Ничего.

– Гости были?

У тёти Вали голубые глаза.

– С кем ты говорил?

– С чёртом.

Больше меня ни о чём не спрашивают.

От соседей направляюсь в церковь. Дорога занимает три часа. Подкидыш увязывается за мной.

Оставив его у входа, захожу в храм.

Высокие колонны стремятся вверх, в ногах полутьма, вдалеке Мадонна качает на руках младенца, вдоль стены тянутся гнутые подсвечники с зажжёнными свечами.

Вглубь не прохожу. Поворачиваю налево, где под стеклом разложены серебряные цепочки, крестики, иконы с изображением святых и молитвы. За стеллажом на табуретке горбится сухонькая старушка, укутанная платком. В углу стола приютилась деревянная коробка с прорезью, на ней написано: «Для пожертвований».

Достаю из кармана все деньги, какие есть, и сую в прорезь.

– Дай Вам Бог здоровья, – бормочет старушка, не поднимаясь с табуретки. – Да пребудет с Вами Господь.

До обеда слоняюсь по улицам. Небритый, помятый, с ввалившимися кругами под бровями. Прохожие шарахаются от меня.

Я сильно переживал по поводу сломанного носа.

– Не ходи на бокс. Там сломают нос, – говорила мама.

Я боялся, что сломанный нос изуродует моё лицо, и не записывался в секцию бокса.

К овальной картошке на лице добавились угри. Словно черви, они вгрызлись в кожу на щеках, на лбу, на подбородке, под носом, разъели её, вздулись красными буграми, засохли твёрдыми точками. Когда они появились, я настолько был удручён уродством, что решил: одним увечьем больше – одним меньше – не имеет значения. Под монотонный голос учительницы на уроке я клал подбородок на скрещенные руки, хотя знал, что руками лицо трогать нельзя. И всё равно упирался подбородком в них и зарывался в ладони, чтобы угрей было больше. Уродство – так уродство. Спохватился, будучи совсем безобразным, и не один год ушёл на избавление от прыщей.

Захожу в библиотеку, поднимаюсь на второй этаж в читальный зал.

Сегодня за лакированным столом пожилая библиотекарь. Она провела полвека среди книг и ничего в них не понимает, прожила жизнь и не научилась чувству такта.

– То же самое? – спрашивает она. – Сколько можно? – ворчит и удаляется за книгами.

Возвращается с большой стопкой: «Поэзия французского символизма», «Поэзия всех народов мира», «Русская поэзия девятнадцатого века», «Устное народное творчество», «Обряды и обычаи наших предков».

– Ты их наизусть учишь?

– Картинки разглядываю, – отвечаю я.

В книгах ни единого изображения. Библиотекарь хлопает совиными глазами из-под толстых очков.

Располагаюсь за дальним столом и погружаюсь в похоронные обряды и поэзию, посвящённую смерти.

Смерть – красивая девушка, требующая к себе постоянного внимания.

Глава 12

У басен бытия одна мораль – могила.

Петрюс Борель

Осень напоминает о времени.

Минутные стрелки кромсают дороги и дома, срезают крыши и ломают постройки. Идут по улице, как огромные ножницы, рассекая с каждым шагом витрины магазинов, тротуары, машины, опоры с проводами, деревья с птицами на ветках, детские рисунки на асфальте и случайных людей, капли дождя, ловя их в полёте, усталость на лицах и задумчивость в глазах, брюки и футболки из шкафов и чемоданов, школы и другие здания – оконные стёкла лопаются, разлетаясь на куски, металл смалывает их в крошку, медленно и монотонно. Шаг за шагом. А кажется так быстро.

Время отрезает жизнь от меня большими ломтями. Острой пилой водит по запястьям и лодыжкам. Отпиливает ступни, ладони, палец за пальцем, фалангу за фалангой, миллиметр за миллиметром, день за днём, минута за минутой. Я двадцатипятилетний калека, без рук и без ног, туловище, которое ползёт на культях. Я ползу, а время режет меня. Тяну за собой обрубки, а оно водит по ним зубьями, сдирает кожу, вгрызается в мясо, цепляется металлом за кости, крошит их. Я уменьшаюсь с каждым новым днём.