Разъяренный

При свете дня отец выглядит столетним стариком. Он только что покинул супермаркет и теперь решительно шагает туда, где, засунув руки в карманы джинсов, стою я.

— Привет, пап. Ты выглядишь уставшим.

Отец бормочет что-то себе под нос.

— Весь день упаковываю овощи. Это губит мою душу, — жалуется он, пока мы идём в кафе на углу.

— Эй, это честная работа. Честная, — подчёркиваю я.

Он раньше обеспечивал мне хорошую жизнь. Давал всё, что я захочу. Теперь я могу подарить такую жизнь и себе, и ему. Любой достойный парень должен заботиться о своих предках.

— Смотри, папа. Вот хороший вид. Можем поесть здесь, и даже пальцем не придётся пошевелить, чтобы оплатить счёт.

Он смотрит, как я достаю что-то из кармана.

— Кстати о чеках, — протягиваю ему чек на сто тысяч. — Не уверен, что смогу вернуться навестить тебя, пока не закончим с фильмом. Но я попытаюсь. Попытаюсь выкроить время, чтобы провести его с тобой.

— Какого хрена тебе это надо?

Люди вокруг, как по команде, начинают перешёптываться и показывать на меня пальцами, и следующие полчаса я раздаю автографы. К тому времени, как всё заканчивается, моя еда уже остывает. Отодвигаю тарелку и говорю отцу:

— Давай уберёмся отсюда.

Мы едем к нему на квартиру на предоставленной гостиницей машине, которая меня сюда привезла. Квартира — это место, которое человек, упаковывающий продукты, не может себе позволить, но он мой отец. Он даже близко не позволил бы мне купить ему что-нибудь похожее на то, где мы жили раньше, но это место было компромиссом, который устраивал нас обоих. Отец отказался от выпивки, наркотиков, всего того, что раньше делало его там, в Сиэтле, мини-версией «Волка с Уолл-стрит».

— Чем выше взлетаешь, чем больнее падать, — бормочет он, наблюдая, как я осматриваю его квартиру.

— Ты никогда не был на высоте, — смеюсь я и хлопаю его по спине. — И ты упал. Но суть в том, что ты поднялся. Вот как мужчина должен себя оценивать, верно?

— И я держусь только ради тебя, иначе до сих пор был бы… — его мысли ускользают, и я могу только гадать, какие ужасы он видел там, в тюрьме.

— Папа, помнишь девушку… ту, которая мне когда-то нравилась?

— Нравилась? — фыркает он. — Мягкое слово для обозначения того, чем это было.

— Так ты её помнишь?

— Дочку той грёбаной окружной прокурорши? Конечно, помню.

— Сейчас она с группой. Лео хочет, чтобы она снялась в фильме.

Я провожу рукой по лицу. Не жду никаких советов, но, наверное, мне просто нужно с кем-нибудь о ней поговорить. С кем-то, кто отнесётся к этому серьёзно. Ни с Джаксом, ни с Лексом, которые находят это забавным, ни с Лайонелом, который считает это финансово разумным. Отец считает это серьёзным. Он хмурится и взрывается.

— Держись от неё подальше, Кенна! Однажды она сломала тебя.

— Ни хрена она меня не сломала, — усмехаюсь я.

— Тот день, когда ты пришёл навестить меня в тюрьме и сказал, что ты ей не подходишь… Я больше никогда не хочу видеть того страдающего мальчика снова. Никогда. Джонсы не такие.

Моя гордость поднимается во мне вместе с желанием защитить себя, но у меня ничего не получается. Потому что она действительно сломала меня. Я сжимаю челюсть.

— Она тебе до сих пор нравится, — выдыхает он.

— Чисто в сексуальном плане. Я планирую трахать её так часто, что она не сможет ходить. И ты, чёрт возьми, не можешь меня за это винить!

Он смотрит на меня так, словно видит насквозь, и в его глазах самое худшее.

Жалость.

— Прости меня, сын. Я знаю, ты потерял её из-за меня.

— Я никогда её не терял. На самом деле, у меня её никогда и не было, чтобы потерять, — пожимаю я плечами и смотрю в окно, мои мысли возвращаются в прошлое.

Это кольцо-обещание?

Что ты мне обещаешь?

Себя.

Чёрт, мы были такими глупыми.

Что я мог ей пообещать? Моего отца судили по нескольким пунктам обвинения в незаконном обороте наркотиков. Мне нечего было ей подарить, кроме этого обещания и кольца, которое она в итоге швырнула мне в лицо.

Тогда я резко разворачиваюсь.

— Со всем этим давно покончено. Мы меняемся, ты и я. Ты становишься лучше. Впускаешь в душу всё хорошее, верно?

С тоскливым вздохом отец опускается на диван и изрекает в окружающее пространство:

— Не знаю, сынок. Не уверен, что честная жизнь для меня. Это адски скучно.

— Папа, будь достойным. Стань добрее. Согласен? Я горжусь тобой, пап, правда, — хлопаю его по спине, а он фыркает и продолжает хмуриться, как будто я прошу его разгребать дерьмо всю оставшуюся жизнь.

— Вот что я тебе скажу, — немного погодя говорит он, глядя на меня. — Я постараюсь стать лучше, приму эту честную жизнь… только если ты выбросишь её из головы, забудешь, что когда-либо её знал. Ты хочешь, чтобы я держался подальше от сделок? Тогда держись подальше от таких токсичных девушек, как она. Ни одна грёбаная сучка, даже дочь окружного прокурора, не разобьёт сердце моему сыну дважды. Такой вещи, как любовь, не существует, запомни это. Единственная любовь, которую я когда-либо знал… — он замолкает, глядя прямо на меня, — …была любовью моего сына. — Его глаза краснеют, и я, как рохля, не могу этого вынести.