Разин Степан

– Пошто ему сердчать? Полно, Сергеюшко! Коли в городу бобку[171] найдем, скорее есаулов смерть забудет, а бобка, та, что ясырка, може, сыщется баская? Уж я не упущу, голову складу, а не упущу! Ты подумай: чужой город – что вор, у огня взять нече, у вора, коли чего краденого с собой нет, хоть шапка худая сыщется. Так зачинать?

Сверкнуло кольцо в ухе. Сережка кинул о палубу шапку, крикнул, скаля зубы:

– А ну, зачнем!

– Гей, робята-а!

По стругам прокатилась дробь барабанов…

3

Вечером в городе догорали пожары. От разрушенных строений вилась и серебрилась пыль. От белого города остались лишь поперечные стены, плиты на могилах да три башни – одна в воде, две у подножия гор – и мечеть. На струги по брошенным сходням казаки тащили вьюки шелковой ткани, скрученные ковры, утварь – серебро и медь. Катили бочонки с вином и бочки с пресной водой. Потускневшие к ночи цвета, голубые, серые, малиновые, иногда оживлялись радостным оскалом зубов, блеском золота и драгоценных камней.

На корме по-прежнему, не принявшие участия в грабеже, сидели, курили двое седых – Серебряков с Рудаковым. Серебряков сказал:

– К Чечны-острову понесло струги?

– Надобно заворотить к Гиляни, да ужо что скажет новый атаман – справим путь…

– А город-то ладно пошарпали!

– Винца добыли, а ино черт с ним!

На носу струга в мутно-синем стоял Сережка, его голос резал звонкую даль:

– Гей, бабий ясырь не вязать, едино лишь мужиков скрутить!

– Есть, что хрестятся, атаман!

– Хрещеных не забижать, браты-ы!

– Кой смирной – не тронем!

На берегу бубнил голос:

– Робята-а, кинь плаху-у!

Мокеев Петр стоял, держа в могучей лапе узел, – при луне фараганский ковер отливал блестками.

– Клеть медну с птицей, вишь, сыскал!

– Оглазел ты с бою?! Велика птица-т, зри – баба в узле!

– Робята-а, худы сходни – кинь пла-а-ху…

– Чижол слон! Кидай двойной сходень.

– Давай коли – подмоги-и!

Накидали толстых плах. Струг задрожал. Мокеев перешагнул борт.

Не меняя узла в руке, откинув только часть ковра, подошел к Сережке.

– Глянь, атаман!

Сережка оглянулся и свистнул:

– Добро, Петра!

В ковре сидела полуголая женщина. Косы сверху вниз пестрили нежное, как точеное, тело. На правой холеной руке женщины от кисти до локтя блестел браслет, в ноздре тонкого носа вздрагивало золото с белым камнем. Женщина, качая головой сверху вниз, слезливо повторяла:

– Зейнеб, Зейнеб, иа, Зейнеб!

– Должно, мужа кличет?

– Петра, толмач растолкует, кого она зовет… И, черт боди, где ты уловил такую?

– Хо! Я, атаман, как приметил, что ее на верблюда пихают, кинулся – вот, думаю, утеха Тимофеичу. Крепко за ее цеплялись, аж покрышку с головы сорвали у ее какие-то бородачи. Зрю, много их. Да бегут еще – сабли востры, сами в панцирях. И давай сечь; кто не отскочил – лег! Топор о кольчуги изломил, бил обухом, потом кинул, а с остатку бил, что чижолое в руку попало, – взял свое… Поцарапали мало, да ништо-о!

– Эх, добро, добро!

Сережка встал на нос струга выше, подал голос:

– Дидо Григорей! Заворачивай струги в обрат к Гиляни-и!

– Чуем, атаман!

– Гей-ей, казаки! Вертай струги-и!

Город, мутно дымящийся туманами пыли и пожаров, разносимых ветром из ущелья гор, казался большим потухшим костром, Над развалинами, зеленоватые при луне, одиноко белели башни, да торчала серая мечеть. Из одной дальней башни с вышины кто-то закричал:

– Серкешь!

– Азер, азер![172] – ответило снизу.

В развалинах еще иногда вспыхивал огонь.

– Серба-а-з шахсевен![173] – где-то ныло слезно.

Над башнями, высоко на горах, все ярче разгорались льды, будто невидимый кто-то поливал медленно жидким серебром гигантские гребни. И еще в смутном гуле моря, в стоне, слабо уловимом, в развалинах внизу проговорило четко:

– Вай, аствадз![174]

4

Темнело. Рыжий подьячий, обычно приглядываясь ко всему, шел мимо лежащих на земле больших пушек в сторону ворот шахова дворца. Ухмыльнулся, погладил верх пушек рукой.

– Мало от них бою – вишь, землей изнабиты, а пошто без колод лежат, ржавят?

Над воротами, одна над одной возвышаясь, белели тускнеющие от сумрака, раскрашенные с золотом палаты послов и купцов: «сговорные палаты». За палатами и длинным коридором пространных сводчатых ворот – сады, откуда слышался плеск фонтанов; прохладой доносило запах цветов. У начала ворот с золоченой аркой и изречениями из Корана на ней синим по золоту – два начальника дворцовых сарбазов в серебряных колонтарях[175], с кривыми саблями. Почетные сторожа стоят по ту и другую сторону ворот. Рядом, на мраморных постаментах, в цилиндрических, узорно плетенных из латуни корзинах горят плошки, налитые нефтью, с фитилями из хлопка. Серебро на плечах караульных золотеет от бурого отблеска плошек. Бородатые смуглые лица, неподвижно приподнятые вверх, отливают на рельефах скул бронзой, оттого караульные кажутся массивными изваяниями.

Рыжий покосился на крупные фигуры персов, подумал: «Что из земли копаны – медны болваны! Беки шаховы?» – и торопливо свернул в сторону от суровых, неподвижных взглядов караула.