Разин Степан

– Хлопцы караульные, кличьте в мою хату молодняк песни играть, тай бандуриста и дудошников.

– Чуем, батько!

Корней раздвинул одну из киндячных с узорами занавесок; на окне лежал раскрытый букварь с крупными буквами, разрисованными красным сиянием: «Буки – бог, божество». Атаман сбросил на пол букварь, проворчал:

– Глупо рожоно, не научишь! – и пнул книгу.

Пыльная, дышащая теплом, пропахшая потом и дегтем, кланяясь атаману, пролезла за ковер на двери в другую половину молодежь.

– Гости, пей, гуляй, я ж дивчат погляжу…

Проходили девки. Иные в желтых длиннополых свитах, иные в плахтах, в белых мелкотравчатых рубашках, волосы заплетены у всех в косу, снизу перевязаны лентами, у иных на концах кос были кисти, а то и банты. У которой из девок в волосах сзади повыше косы торчал цветок, атаман протягивал к той девке руку, гладил по голове, брал цветок, нюхал.

– Э-эх, купалой пахнет. А купався Иван, тай в воду упав…

Пропустив всех девок и сунув собранные из волос девичьих цветы за кушак, атаман сел на скамью за стол. Гости, не дожидаясь хозяина, пили и ели; атаман, подымая ковш с вином, крикнул:

– Пьем, атаманы-молодцы, за малую гульбу, что нынче в поле была, – кабан убит доброй! Конь запорот, да о коне казаку не слезы лить.

Смуглый пасынок атамана подвинулся на скамье к вотчиму, чокаясь:

– Ништо, батько, сыщу коня. Бувай здоров!

– Ладно, парень, не ищи, дам такого… А теперь, атаманы-молодцы, пьем за государя, царя Московского!

– Пьем, батько Корней!

– Отзвоним чашами за то, что крепка рука у Московии, что она и в Сибирь дикую лезет, и татарву согнула. А еще, браты, кличьте на пир пысьменного.

– Он тут, батько, ждет зова, песий брат, чарку любит.

– Гей, пысарь!

Вошел в длиннополом синем кафтане писарь, поклонился казакам, ему дали место на скамье в конце стола.

– Пей, пысьменный! – крикнул атаман, подымая ковш. – На гульбе нашей не был, и гулебщина тебе несподручна, а попьешь-поешь – нам сгодишься.

Писарь встал и поклонился кругу:

– Завсегда готов служить!

– И лить чернило замест крови?

– Перво, атаманы-молодцы, покудова не упились, займемся делом.

– Батько, дело прежде всего.

– То ладно, Кусей! А где Бизюк, не вижу казака?..

– Бизюк упился, батько, ото дремлет…

– Эх, лихой был казак, а стар стал – мало хмелю несет, и вот дело мое к вам какое, атаманы-молодцы: ведомо всем вам, матерые низовики, что ближний наш казак Стенько Разин чинит?

– Ворует на Волге!

– То оно! От его промысла все мы должны ждать немалых гроз войску… А своровав противу Москвы, хрестник мой домой оборотит.

Калужный крикнул, подымая свой ковш:

– Кто, батько, ворует противу великого государя, тому казаку дома не бывать!

– Где бы ни был мой хрестник, атаманы-молодцы, а ведомо мне – оборотит на Дон.

– Пущай оборотит, – закуем его и Москве дадим!

– Не забегай, Родион, – оборвал атаман пасынка, – додумаем все вместе. Помнить надо, что державны на Дону с голутьбой злы и утеснительны. Голутьба же глядит к тому, кто ей люб, и голутьбы в трижды больше матерых…

– А ведомо ли батьку, – вставил свое слово заслуженный казак Самаренин, – что Мишка Волоцкой[106] да Серебряков вербуют людей идти к Стеньке?

– Не ведомо мне было бы, казак, то Мишка и волк Серебряков Ванька с нами зверя ловили бы и на пиру моем сидели.

– Ото придет Стенько, то, думно мне, не взяться нам за него, и ладно будет, если он за нас не примется…

– То и я думаю, Михаиле, не можно взяться, и беречься Стеньки занадобится, – ответил Самаренину атаман, – но Москву озлить не можно. Сговорно Москва дает Дону хлеб, справ боевой… Служилых людей у Москвы довольно. Ежели, озлясь, закроет Москва пути на Дон торговому люду. Дон оголодает…

– То ты знаешь лучше нас!..

– Стенько пошел на Волгу. Волга – часть утробы московской: по ней торг с Кизылбашем и в терские города да в Астрахань. Не попусту немчин в Москву послов шлет и волжский путь покупает. Свейцы, фрязи тоже потому ж в Москву тянутся. Из-за пути в Кизылбаши. Учинится на Волге Стенько сильным, Москва нам то в укор зачтет и измену с нас сыщет…

– Думай, как лучше, батько Корней, мы тебе во всем сдаемся!

– А думаю я нынче же снять хоть малую часть вины нашей – дать отписку царицынскому воеводе!

– Во, вот!

– Гей, пысарь, пиши.

– Прямо пиши в Царицын!

– А бумага у его?

– Атаманы-казаки, не шукать бумагу, – весь справ с собой.

Кое-кто вылез из-за стола, сняли с полки свечи, поставили, опростали место, обступили писаря плотно. Корней-атаман, сверкая золотой жуковиной на большом пальце правой руки, заговорил:

– «Во 174 году в мае 5 дне царицынскому воеводе и боярину Андрею Унковскому Великое войско донское и их атаман Корнило Яковлев доводит: жили мы с азовскими людьми в миру, и тот мир хотел рушить наш войсковой казак Стенько Разин с товарищи, – удумал идти на море с боем, да по нашей отписке он с моря воротился, ничего не чинив азовцам, а прогребли Стенько с товарыщи мимо Черкасского вверх по Дону. Мы, атаман и войско, посылали за ними погонщиков, да их не сошли…»

– Так, батько!

– Дуже!

– «И ведомо нам нынче учинилось, что Стенько Разин пошел воровать на Волгу-реку…»

– Вот, вот! Пошел…