Разлюбовь, или Злое золото неба

Возле моего столика переминался с ноги на ногу похмельный мужичок в драной кожаной куртке. Его помятое лицо под козырьком бейсболки было, однако, преисполнено скрытого достоинства и, я бы сказал, интеллекта.

– Зиганшин, – представился он сдержанно, – кандидат филологических наук, поэт-импровизатор. Первооткрыватель нового жанра в русской поэзии.

Вот те на!

– Импровизирую на любую тему в любом стихотворном размере, включая гекзаметр, пентаметр и октаву.

Ничего себе публика! Я молча протянул ему десять рублей.

Таких гениев у нас в институте было немало, особенно на заочке. Я всегда держался от них подальше.

– Можно? – Он достал из моей пачки сигарету, щелкнул изящной розовой зажигалкой, достав ее жестом фокусника из рукава. – За пятьдесят рублей, молодой человек, на ваших глазах сочиню законченное стихотворение. Давайте тему, размер и пару рифм для разгона.

Легкая блатота успешно соседствовала в нем с явной культурой речи, в которой проскальзывали учительские нотки. Похоже, он когда-то читал лекции – это чувствовалось по умению грамотно интонировать фразу.

Я мысленно пересчитал свою наличку:

– А за тридцать?

– За тридцать, молодой человек, будет не более трех строф.

– Да мне и трех хватит.

– Хорошо, – согласился он. – Дайте пару рифм!

– Ума – тюрьма, – брякнул я первое, что пришло в голову. – Нет – тома… Тома сочинений какого-нибудь Дюма. Или этого… – кого бы позаковыристее вспомнить? – Сервантеса. Или Джованьоли.

– Очень хорошо! Приятно встретить в этом, извините, гадюшнике интеллигентного человека. Тема?

Я пожал плечами:

– Да все равно.

– Размер? Вы имеете представление о стихотворных размерах?

– Н-ну, скажем, анапест.

Собеседник понимающе кивнул, пожевал губами и нараспев начал читать:

На коленях стою пред тобой…
А, казалось бы, в августе, что ли,
Ты моей начинала рабой
И брала почитать Джованьоли.
И давай набираться ума.
И по целой, по целой неделе
Шелестели тома и тома,
Шелестели они, шелестели.
Вот и все. Воротник на боку.
Заусенцы. Мозги. Папиросы.
Ну, кому ты теперь – Спартаку?
Дон Кихоту? Лаэрту? Портосу?

Он сделал выжидательную паузу.

– Продолжим?

– Да нет, хватит. – Я выложил тридцатник. – Ловко это у вас получается!

– Зиганшин, – снова представился он. – Запомните это имя. Мы держим столик. – Он показал глазами в конец забегаловки, где вокруг колченогого стола тусовалось человек шесть самого разного люда. – Может быть, перейдем к нам? Меня зовут Эдуард. Эдуард Зиганшин…

Я приехал в Муханово около двенадцати дня.

«Следующая остановка „Кладбище“, – объявила кондуктор, автобус закрыл двери, газанул и скрылся за поворотом. Две туристки с рюкзаками и лыжами, сошедшие вместе со мной, пошли в обратную сторону, покуривая и смеясь. Вдали виднелся лесок. Приблизительно так все это я себе и представлял.

Интересующий меня дом находился по адресу: Лесная, 11. Он был недавно обнесен кирпичным забором с красивыми квадратными дырками и выглядел, прямо скажем, неоднозначно. Левая его часть (по всей видимости, гостиница) представляла собой каменный полукруглый особняк в три этажа, с балкончиками, наличниками на окнах и несколькими кирпичными трубами, то ли печными, то ли каминными. Сама крыша, крытая зеленой черепицей, служила пьедесталом здоровенному коту масти черной, бандитской: он неподвижно сидел недалеко от конька, обернув лапы хвостом, и сверху глядел на меня, на улицу, которую я переходил, на мою куртку, а особенно на ее правый карман, где вдруг запищал телефон – это пришло сообщение.

«Андрей, – писал мой мастер по Литинституту, – „Легинбаров“ вышел в „Литературной учебе“. Поздравляю».

«Легинбаров» – это был мой рассказ, к которому Воронин написал послесловие и который пролежал в редакции около двух лет. Мне стало необыкновенно хорошо. Я тут же отправил благодарственную ответку в двух частях, к которой приложил графический самолетик, намекая на последний роман мастера «Самолеты любви». Поймет или нет? Вот расстались мы с институтом, перевела меня жизнь в разряд маргиналов, и это не могло не сказаться на моих отношениях с некоторыми людьми. А отношение ко мне Воронина осталось прежним. Это здорово ободряет.

Итак, о доме.