Размышления о Венере Морской

Сложно передать необыкновенную тишину этого сада, ведь вдоль него и в самом деле идет главная дорога, и явственно слышен шум моторов; но заросли олеандров и низеньких сосен так густы, и тень, в которой стоит дом, так глубока, что звук этот расплывается и смешивается с прибрежным шорохом моря на востоке. Здесь мы собираемся вечерами выпить и поболтать, усевшись на плетеные стулья вокруг раскрашенного столика, слушаем в сумерках плоские тусклые звуки какой-то забытой фуги, доносящейся до нас из старого граммофона, предмета особой гордости муфтия. Здесь, в саду, Гидеон и Хойл разыгрывают бесконечные шахматные партии, которые всегда заканчиваются жестоким спором (и выясняется, что Гидеон опять сжульничал). Здесь, сидя на земле с серьезным и отрешенным лицом, Хюбер выстругивает корпус корабля или головку трубки.

По темной тропинке чуть вразвалочку идет служанка с розовой ветвью свечей, прикрытых грубым красным кораллом ее руки: убрать пепельницу и разбросанные книги и расставить тарелки для ужина. Песик, вскочив, стряхивается, зевает и принюхивается к красноречивым запахам из кухни. И Миллз, с которого капает вода после купания, тяжело дыша, идет переодеваться к обеду — из мокрого купального костюма в сухой.

Гидеон выискал крестьянскую легенду, которая объясняет, почему у олеандра такой горький сок. Дева Мария, говорится в ней, шла на Голгофу, не помня себя от горя, и зацепилась подолом за олеандр; в нетерпении она прокляла дерево, сказав: «Будь ты вечно таким горьким, как горько мне сейчас». Тотчас же сок растения стал едким и горьким. В наши дни крестьяне используют его, чтобы остановить кровь при порезе — если не найдет паутину[48].

Увлеченность Гидеона проблемами скотоводства становится поистине маниакальной.

— Каждый раз, когда на острове кашлянет корова, — язвительно говорит Миллз, — этот чертов старый дурень, ничего не смыслящий в сельском хозяйстве, вызывает меня, и я вынужден тащиться сорок миль, чтобы разобраться, что стряслось. Так нельзя, Гидеон. Я пожалуюсь Бригадиру.

Гидеон вздыхает и осматривается в поисках сочувствия.

— Жестокий вы человек, — говорит он мягко. — Меня на будущей неделе инспектирует представитель командования. То есть коров. А в данный момент половина моих коров не держится на ногах. Вы же не хотите, чтобы я потерял работу, правда?

— Неправда, — говорит Миллз. — Хочу. — Перестаньте, — укоризненно говорит Гидеон. — Смотрите на вещи шире, старина. Не позволяйте мелочным воззрениям ограничивать свой кругозор. Надо быть выше их. Будьте щедры. Будьте великодушны.

— А что скажете насчет молока…

— Другмой, это административный просчет…

— …выброшенного на корм свиньям.

— Будьте справедливы.

Большая партия сухого молока, которого так долго и с нетерпением ждали в роддоме, находящемся в ведении Миллза, на прошлой неделе пропала, исчезла с пристани. Офицер, чья подпись в документах о выгрузке совершенно не поддавалась расшифровке, увез молоко на грузовике. Тщательное расследование показало, что это был Гидеон; но к тому моменту, когда Миллз его догнал, он был уже в сорока милях к югу от Родоса, и драгоценное молоко было высыпано в кормушки дюжины «базовых свиней», импортированных с Кипра.

— Как Челлини, — объясняет Гидеон, — я бросил в горнило все. Битва против недокорма должна быть продолжена. Мне нужно любой ценой сохранить работу.

Предстоящая проверка вверенного ему департамента, безусловно, терзала его разум. Его бесценные «базовые свиньи» мучились морской болезнью. Что было делать?

— Я бы влил им вашу порцию виски, — язвительно говорит Миллз, не зная, то ли злиться ему, то ли смеяться.

Гкдеон манерно поправляет монокль и говорит: — Оригинальная мысль. Мне это не приходило в голову. Обязательно попробую[49].

Три раза в неделю мы приглашали монаха Деметриуса учить нас современному греческому. Это замечательный персонаж с необъятной бородой и с целым набором очаровательных историй — не всегда безупречного вкуса. После нескольких хаотичных попыток найти книгу, по которой можно учиться, Гидеон выбрал «Папу Иоанна»[50]; этот восхитительный, хотя и непристойный роман мы переводили все вместе — под взвизги и смех Деметриуса. Хойл, чей греческий слишком совершенен, чтобы требовать того же внимания, что и наш, с удовольствием участвует в конклаве, но занят переводом «Дафниса и Хлои», с которым я ему помогаю, тщетно пытаясь выучить немного более раннего, чем демотический, греческого. Эти книги, по крайней мере, направляют в единое русло наше рвение, которое до сих пор чересчур распылялось на множество предметов. Среди прочих переводов Гидеон дал мне свое изложение стихотворения, приписываемого Клеобулу из Линдоса, эпитафию на могиле Гордия, царя Фригии. Оно неплохое.