Размышления о Венере Морской

Бригадир — страшнейший из драконов. Мы прилежно выстраивали миф о нем и до такой степени всех запугали, что боимся его и сами. Типографские рабочие верят, что он — огнедышащее чудовище и питается гвоздями и битым стеклом, как один из средневековых драконов Родоса.

— Вы не станете говорить Бригадиру, — изрекает Маноли. Здравый смысл внезапно пересиливает ужас. — Зачем? Такой урон отразится не только на мне, но и на вас! Вы же отвечаете за газету. Вы должны следить, чтобы газету никто не трогал. Никто.

Я подхожу ближе, собираясь спустить его с лестницы, но он проворнее меня. Он вразвалочку возвращается к линотипу. Я знаю, что после каждого скандала Маноли двадцать четыре часа будет делать свою работу первоклассно, и это уже хорошо. Если нужно выпустить специальный номер к празднику или торжественной дате, я всегда заранее устраиваю ему выволочку, чтобы быть уверенным, что он покорно смирится с тем, что к его ежедневной норме прибавляются еще две страницы. В странах Леванта совершенно особый подход к житейским проблемам, тут своя дипломатия.

Есть у нас славный обычай, к которому причастна газета. Пациент, который в состоянии оплатить услуги врача, после болезни неизменно публикует в ежедневной газете следующее объявление: «Я, Георгиос Хоракис, считаю своим долгом публично поблагодарить доктора Гонгоридиса за то, что он так хорошо лечил меня во время недавно перенесенной мной тяжелой болезни». Это одновременно и хорошая реклама, и демонстрация хорошего воспитания. Попадаются, конечно, наглецы, которые публикуют вымышленные благодарности за вымышленное исцеление. Но в столь маленьком обществе таких быстро выведут на чистую воду.

Первые осенние дожди приходят с запозданием; этот теплый зеленый дождь не имеет отношения к началу зимы. Плеяды, дочери Атланта и Плейоны, ушли под землю. Хойл рассказывает мне, что их семеро, но мы можем увидеть только шесть сестер, поскольку одна, Стеропа, прячет лицо из-за постигшего ее несчастья; другие говорят, что это другая сестра, Электра, и прячется она из-за горя, оплакивая падение Трои. Гидеон не признает их этимологию от глагола «plein», что означает «плыть под парусом». Они, без сомнения, назывались в древности ηελιαδεζ, что означает «стая голубей»; и, надо отдать ему справедливость, они даже сейчас известны в демотическом греческом как «птицы»[54]. Новогодний праздник, связанный с ними и приуроченный к восходу семизвездия, судя по всему, был в древности одним из самых любимых и отмечаемых во многих местностях.

Дождю все эти этимологические тонкости безразличны. Он монотонно хлещет среди надгробий, распахивает окно у моего локтя и обдает меня своим теплом. Он стучит, как мелкая дробь, в старом колодце, забитом осенними листьями. Небо стало мягким, тающим — точно это предвестие весны, а не зимы. Но следом придет мороз, говорит календарь, после того как кончится это минутное изобилие и вода перестанет звонко барабанить в канавах и сточных трубах. Печаль конца года. Осень превращается в зиму медленно, но неуклонно. Пока на горах за проливом нет снега, хотя воздух слегка приправлен холодом. Еще неделя, и нам придется покинуть столовую под баобабом и уйти в дом.

— По мне так в самый раз, — говорит мерзнущий Хойл. — Я такую погоду называю «порой бальзамировщика».

Виноград собран, и пустые виноградники приобрели цвет жженых каштанов.

Раза два в неделю мы прогуливаемся к термальным источникам Калитеса, где Гидеон пьет пинту за пинтой сернистую воду, сочащуюся из скалы, и предается сентиментальным воспоминаниям о Бадене и Виши, чудные были курорты — до войны. Хойла мучает грыжа, и Миллз предлагает сделать небольшую операцию, как только похолодает.

— Сделаю в вашем животе дырку, пусть высыпется немного опилок, Хойл, — говорит он.

Хойл в ужасе.

— Я могу спокойно умереть? — раздраженно говорит он. — Что будет, если вы меня не прооперируете?

Миллз вздыхает и делает глоток вина.

— Скоро будете носить свой животик на подносе.

Вам понравится целый день держать поднос?

— Найму слугу, пусть он носит, — небрежно отвечает Хойл.

Родос, о котором мы столько говорим — чудо из чудес древнего мира, — что от него осталось? Ничего. Сегодня после ланча мы вчетвером взобрались на пологий склон Монте-Смит, шли мимо маленького маяка, где расквартированы индийцы, вдоль прелестной дороги, ведущей в Трианду. Под нами был синий ковер моря, простиравшийся до самой Анатолии, где, говорят крестьяне, до сих пор видны в горах следы от когтей хищных драконов; ковер изогнулся вдоль мысов и заливов Мармариса, развернувшись в ту сторону, где на севере вырисовывался смутный силуэт островов, словно бы образующих дорожку из камней, ведущую к Косу.