Размытый след галактики иной

«Почему так? Ведь я же талантливый!» — это вопль отчаяния Мастера-Булгакова. Оба они прекрасно понимают почему. И это понимание — приговор самому себе.

В дурдоме Мастеру лучше, чем где-либо. Здесь он почти не видит людей, их лица не терзают его. Здесь у него такой удобный статус, что с него и взятки гладки. А если доктору Стравинскому рассказать о Пилате, он будет слушать с уважительным участием. И даже более того: для доктора действительно важно, почему для Мастера важен Пилат. Это может многое объяснить в его болезни.

Для Мастера нет выхода. Его роман могли напечатать целиком, и ругательные рецензии могли быть наполовину разбавлены хвалебными, а он всё равно бы страдал, потому что ведь один хрен ни чего не поняли, даже те, кто хвалит.

Но если человека не понимают, так что же ему обязательно с ума сходить? Для обычного человека, даже если он писатель, это вовсе не обязательно. Он просто будет злиться и ругаться, и жить дальше, и делать, что делал. Но настоящий художник в тысячу раз более обостренно воспринимает всё, что с ним происходит. Где для обычного писателя повод напиться, там для большого художника — болевой шок, от которого может и рассудок повредиться. Если сердце не остановится.

Блок умер в 40 лет от непонятной болезни. Зинаида Гиппиус говорила: «Блока убила поэма «Двенадцать»». Может быть.

Душа Пушкина к 37 годам была уже настолько изранена и растерзана, что если бы не пуля Дантеса, так Александр Сергеевич вполне мог оказаться в одной кампании со своим другом Чаадаевым. Да ведь и безумный Батюшков был ещё жив. Неплохая получилась бы кампания.

Александр Фет много раз пытался покончить с собой. Умер от инфаркта как раз перед тем, как решил зарезаться.

Маяковский, хоть и был хамом, но всё же был художником. Застрелился в 37 лет. «На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили». А нынешние кушают порционных судачков а-натюрель, что положительно сказывается на нервно-психической деятельности.

И Булгаков не дожил до полтинника. Может быть, Михаила Афанасьевича убил роман «Мастер и Маргарита»? Как знать.

Долго жили Гете и Толстой. То-то они мне оба не нравятся. Один наполеоновский офицер говорил: «Гусар, который в 35 лет всё ещё жив, не гусар».

Великая литература оплачена таким безбрежным океаном страданий, что рваться в писатели может только полный дурак. Недаром Хемингуэй говорил: «Если можешь не писать, то не пиши».

Художник обречен на страдания самим фактом своего художественного дарования. Конфликт художника с миром людей неизбежен, потому что именно этот конфликт является источником художественного творчества.

Пора, пора насмешкам света

Прогнать спокойствия туман.

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

Но неужели для художника нет совсем-совсем никакого выхода? Булгаков говорит: выход есть. Но этот выход находится за пределами нашего мира. Выход — в мире ином. Там художник обретет наконец долгожданный покой. Вот в чем вся суть романа «Мастер и Маргарита».

Трагедия Булгакова

Миша Булгаков, конечно, был церковным мальчиком, потому что вырос в семье профессора богословия. А потом он ушел из Церкви и, хотя веры не утратил, но «верил по-своему». Так тогда не редко случалось. Варлам Шаламов, выросший в семье кафедрального протоиерея, вспоминал, что уже в 6 лет утратил веру в Бога. Уход русской интеллигенции из Церкви обеспечил успех большевистской революции.

Расцерковленная интеллигенция, конечно, не могла любить тот старый мир, где церковные структуры играли роль главной идеологической силы. То, чему учила «казенная церковь», не вызывало ни доверия, ни интереса. Они хотели чего-то другого. Поэтому и октябрьская революция не могла вызвать у них протеста. Ведь вот же оно — другое. Для многих интеллигентов это была пора надежд. «Всем своим сердцем слушайте революцию» — это чисто интеллигентский призыв.

И «слушали революцию» очень даже искренне. И готовы были потерпеть «временные трудности». И не от трудностей ломались, а от того, что чего-то всё же в происходящем не хватало. И тогда не только мистически настроенный Блок поставил «Христа» впереди матросского патруля, но даже и пролетарский писатель Горький ударился в «богостроительство».

Путь исканий Булгакова был в чем-то сходным. Его душа не принимала старой церковной веры. Но нового воинствующего атеизма его душа тоже не принимала. Он искал где-то посередине. Вот так он и завис между двумя мирами, оставшись чужим, как для Церкви, так и для «Союза воинствующих безбожников».

Отсюда странный шокирующий интерес Булгакова к образу дьявола. Если растерзанная душа художника не возлагает ни каких упований на Бога, при этом хорошо чувствуя существование мистической реальности, так в чьи же двери ему ещё стучаться? Душа христианина воспитана в бинарности: или Бог, или дьявол. И если не Бог, то дьявол. Осталось лишь облагородить образ дьявола, перестать воспринимать его, как носителя одного только зла, и даже само зло начать воспринимать, как оборотную сторону добра.