Размытый след галактики иной

Конечно, он постоянно шёл на компромиссы с советской властью, старался не сердить её по пустякам и даже письмо в правительство написал, дескать «я свой». Но своими текстами он постоянно пытался раздвинуть границы дозволенного, пробовал эти границы на прочность, хотя до явной антисоветчины не доходил ни когда. Вот так они и жили.

Только вот ведь беда: если из бездарей конформисты получаются просто замечательные, то из настоящих художников конформисты получаются совсем хреновые. Художника просто разрывает на части открывшаяся ему правда жизни, он хочет сказать её всю целиком, безо всяких купюр, безо всякой самоцензуры. Но ведь не простят и запехают туда, где совсем не хочется находиться. А может и хрен с ним? Пусть не простят, пусть запехают, но я всё-таки скажу всё, что смог понять, потому что это очень важно. А потом встает перед глазами колымский барак, и художник понимает: ни чего я не скажу.

Думаю, уже понятно, при чем тут Пилат. С какой мертвой заученностью он произносит ритуальные восхваления кесарю. Тиберий, конечно, законченная мразь, но его надо вылизывать, иначе карьеры не будет. Как хитро он заказывает Иуду Афранию. Если Афраний захочет написать донос, и даже если тут семеро по углам подслушивали, им будет решительно нечего написать в доносе. Пилату всё это противно, но он уже привык приспосабливаться. А тут какой-то бродяга, которого «из любви к кесарю» надо послать на смерть. То есть надо принести его в жертву мерзкому Тиберию. Точнее, в жертву собственной карьере, которая зависит от мерзкого Тиберия. Так он ради своей карьеры и не такие жертвы приносил, в чем проблема? А проблема, оказывается, в том, что это не просто бродяга, а тот самый Человек, о встрече с которым он мечтал всю жизнь. Но мечтал ли он когда-нибудь оказаться в жопе мира, в одной кампании с Назоном? Нет, такой мечты у Пилата не было. И бродяга пойдет на смерть. А может хрен с ней, с карьерой, может плюнуть на всё и спасти этого удивительного Человека?

Трагедия Пилата — это трагедия конформиста с живой душой. Тема не просто близкая Булгакову, он и есть тот самый конформист с живой душой.

Пилат страдает во сне: «Неужели вы при вашем уме допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи? Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат — Разумеется погубит. Утром бы ещё не погубил, а теперь, ночью, взвесив всё, согласен погубить».

Это вопль самого Булгакова, только некоторые слова надо заменить: «Неужели вы думаете, что ради этого романа, ради какой-то там «правды жизни» погубит свою карьеру советский писатель? Да, разумеется, погубит. Взвесив всё, согласен погубить».

Булгаков написал в общем-то проходной роман. Его могли и напечатать. А потом устроили бы травлю, как Мастеру. Михаил Афанасьевич всё прекрасно понимал, в самом романе он предсказал судьбу своего романа. На Колыму его, конечно, за «Мастера и Маргариту» не отправили бы, но свою карьеру этим романом он угробил бы окончательно. И он уже приготовился к этому. Закончив правку романа, он, видимо, собирался отнести его в издательство. Он, похоже, готов был страдать, как Мастер, только бы не страдать, как Пилат. Почему? Потому что трусость — это самый страшный грех.

Раньше это утверждение казалось мне странным, ведь среди семи смертных грехов трусости нет. Потом я понял, что это вполне православная мысль, лишь не совсем корректно выраженная. Достаточно вспомнить слова апостола Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви» (1 Ин 4, 18). Состояние души, противоположное любви — гордость. Гордый человек очень любит себя и постоянно боится нанести себе какой-либо ущерб. Человек, проявляющий трусость, действительно страдает самым страшным грехом — гордостью. Просто трусость — не сам грех, а лишь его симптом.

Похоже, что, назвав трусость самым страшным грехом, Булгаков имел ввиду самого себя. Слишком многого тогда приходилось бояться, многое приходилось делать из трусости, а потом становилось невыносимо тошно и начинало душить отвращение к самому себе. Да сколько же можно? Ведь если вечно бояться, ни когда не сделать ни чего значительного. Ведь если только о том и думать, чтобы не рассердить кесаря (он же — кремлевский горец) — упустишь что-то самое важное в жизни, а в конечном итоге потеряешь самого себя.

И Булгаков, наученный горьким опытом своего Пилата, решился на поступок. Он написал роман, в котором отразил своё подлинное отношение к жизни, презрев карьерные соображения. Это вовсе не был бунт против советской власти, это был бунт против всепошлости окружающей жизни, бунт за право быть самим собой, совершенно независимо от того, какое «тысячелетье на дворе». Это был бунт в том числе и за право думать и мечтать о потусторонней реальности, независимо от того, к чему призывает товарищ Губельман.