Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

– Мир, иди кушать, всё на столе (овсяная каша, блинчики с мёдом, бутерброды с колбасой и сыром), – застыл, не притронувшись к еде, как будто сказать что-то хотел, но никак не решался.

Людмила гладила Амираму рубашку, почти не смотря на утюг (конечно, он всё сам отлично делает, но и ей не трудно). И Амирам, не сводя глаз с этого самого утюга, сглотнув, пробормотал:

– Людмила, выходи за меня, – и добавил не к месту: – Хотя на маму ты совсем не похожа.

Стали жить вместе. Суховат, мрачен и молчалив – как был, так и остался, ни второе свидание его не изменили, на даже жизнь под одной крышей. Иногда на Людмилин хохоток отзывался слабой улыбкой, а так и не поймёшь за его карими, почти чёрными глазами – что на уме. Но, решила Людмила, раз замуж позвал, и живут они в его квартире, значит – так и быть тому. И почему его так те дела восхищали, которые она делала, как говорится, не глядя? Иногда тесто месит, а сама в это время анекдот рассказывает, сама же веселится, на Амирама оборачивается – какая реакция? А он на руки её глядит неотрывно, как будто и нет его здесь, в поднебесье где-то витает.

И не рассказывает ничего. Людмила-то – душа нараспашку – всю свою жизнь выложила ему на ладошку. И про детство в деревне, и про мужа непутёвого сам-себя сгубившего, и про ЗИЛ, и про то, как после перестройки, когда завод на глазах сыпаться стал, работу никак не могла найти и впроголодь жила. Да, так многие тогда жили – чего интересного?

Всё, да не всё рассказала Людмила. О главном умолчала. О сыне. То ли обида сказывалась, что решил он по-своему, её не спросясь и даже не сказав сколь-нибудь заранее; то ли решила для себя, что сыночек – отрезанный ломоть – возможно, больше и не появится. Наездишься разве из Находки?

Так или иначе, но молчала Людмила про сына, как будто и не существовало его вовсе. В квартиру свою редко, но наведывалась, пыль вытирала, за свет платила. Про квартиру Мир знал – вон и ключи на гвоздике в передней висят, не прятала. Адресом не интересовался, а Людмиле это и на руку. Как поженились, с работы она ушла. Амирам сказал, мол, хватит моей зарплаты нам с лихвой. И как будто дверь Людмила в прошлую жизнь закрыла, плотно-плотно. Там, за дверью, всё и осталось: и квартира, и работа, и сын. Писем он не писал (ящик почтовый Людмила проверяла), по телефону не звонил. Амирамка ей трубку купил сразу, как вместе жить стали, дорогую, «Эриксон» называется. Да трубка Людмиле без надобности: сын не звонит (номер сразу ему отправила), Мир тоже не позвонил ни разу. А ему зачем звонить? Он без Людмилы только на работу ходил, а с работы возвращался всегда без задержки – можно часы по нему проверять. Муж на порог, а у Людмилы – всё горячее. Пока он руки моет, как раз на тарелку положить. Но и ошибок не прощал. Да какие ошибки? Людмила однажды вилку на стол не положила, что в голове?! Главное, и хлеб на маленькой тарелочке, и соус в соуснике, и соль-перец – всё есть, и жаркое «По-милански» на подогретой тарелке. И нож, как полагается, с правой стороны посвёркивал, а вилку выпустила из внимания. Рассказывала Амираму что-то смешное. Он, ничего не сказав, поднялся, к шкафчику подошёл, да и взял вилку-то. А почему-то холодком махнуло, как от ёлки, когда её под Новый год с мороза в дом внесёшь. Обдаст прохладой самую толику, а потом нагреется ель, и хвоёй заблагоухает. Так и Амирам. Уж так напрягся, что вилки на месте нет, а взял её и успокоился, как будто последний кусочек пазла на место положил. Что-то, наверное, с вилкой этой не на месте связано, Людмила решила, и больше такого не допускала.

А тут – вот уж, поистине, как снег на голову – сын объявился. И не просто позвонил, а приехал. И как теперь Амираму, такому аккуратисту, про сына сказать?

На второй день, едва дождалась, когда за мужем дверь закроется, полетела к сыночку. А как же? Ломоть, отрезанный, а болит. Погостить приехал или навсегда? Ох, не нравилось Людмиле, что один пожаловал. Неспроста это.

Приехала, дверь, конечно, своим ключом открыла, неужто в звонок звонить к себе-то домой?

Матушка родная, что делается? Бутылки валяются, лужа какая-то на паркете высохла – подошвы прилипают, на газете, на полированный журнальный столик положенной, скелеты рыбные воняют, и уж мухи над ними. Когда поспел-то? Сам спит на диване одетый, глянула, и зашлось сердце: вылитый отец его! Опухший, жёлтый. Батюшки-светы, только не это! Виктор, пусть и обидел её, но всё-таки жизнь устроил: и женился, и ребёночка завёл. И что ж, что в Находке остался? И там люди живут, главное, чтоб ему хорошо. Теперь, когда в её жизни всё так ладно и неожиданно устроилось, Людмила и думать забыла, как заходилась над сыновним письмом. Растворившись полностью в Амираме, считала, что невозвращение сына – аванс, залог счастья в новой жизни. Так самая больная болячка на здоровом организме отмирает, в конце концов, и на её месте нарастает ранимая и непрочная новая кожа, всё более уплотняясь.