Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

Заломило зубы, и горечью омыло нёбо, холодный шар прокатился по горлу и раскрылся, как мяч-трансформер, впиваясь ставшими вмиг горячими зубцами в стенки желудка, и одновременно в ткань печени, в округлость почек. Виктор содрогнулся и отпил залпом две трети из высокого стакана.

– Эк, тебя скрутило, как будто спирту дёрнул, – засмеялся друг Виктор. Он пил пиво, как воду.

Витьке теперь, после первой порции стало хорошо и тепло. Закурили.

– Мать-то где твоя? – спросил Виктор, – не вижу её что-то.

– Да я не понял, говорит, завтра приедет.

– А сам как? Тёть Люда говорила, женился?

– Разбежались уже, – буркнул Витька, – я насовсем вернулся.

Пиво разливалось по телу тёплыми волнами, и уже плавало и размывалось в дыму и хмелю лицо друга, а дальше, как обычно, помнилось плохо. Вроде, они снова ходили в магазин, и вроде телепалась с ними какая-то девчонка, и Витьки-друга мать, соседка Клава, кричала и ругалась на них, волоком утаскивая сына.

Виктор проснулся утром, когда мало-мальски рассвело. Долго не мог понять, где он, почему так светло за окном, вроде, ещё ночь. Сообразил с трудом, что он – дома в Москве, а не в Находке, в Находке у него больше дома нет.

Поплёлся на кухню. Пива не осталось. Взглянул на часы, но ничего не понял, не вспомнив, перевёл ли он часы на московское время, и отрубился.

***

Дождь обрушился сразу. Минуту назад светило солнце, и вдруг, как занавес упал, накрыл остановку со всех сторон серым гулким полотном.

И одинока Людмила, словно невесть откуда взявшийся в луже обрывок бумаги.

– Нет-нет, – одёрнула себя Людмила, – отчего ж одинока? У тебя Амирам есть и Витька.

Только Амирам ничего не знает, а Витьку отдала в незнакомые руки.

Врать Амираму становилось всё труднее. Пока навещала Виктора дома, мужу даже ничего не говорила: он на работу, она – к сыну. Уберётся, холодильник заполнит и назад. Всё поспевала – и там сготовить, и там. Да и не ежедневно ездила, конечно. А сын-то иногда и не видел её. Ну а если, паче чаяния, не спал – нетерпеливо морщился:

– Мам, не езди, всё хорошо у меня. На работу устроюсь, дай срок. Да не пью я, мам, с чего ты взяла? Пиво же!

Примерно через два года Людмила уговорила сына поехать трудником в Высоцкий монастырь в Серпухове. Говорили, что у иконы «Неупиваемая чаша» самые замшелые алкоголики исцеляются, даже если не верят. А уж коли в монастыре пожить, и всякий раз к иконе прикладываться, больше к пьянству возврата никогда не будет.

Людмила сделала всё честь по чести: позвонила в монастырь, попросила благословления у самого главного священника. Сам он, разумеется, не ответил, но пришла смс-ка: можно привозить, желательно трезвого, три дня оплатить за гостиницу, как паломнику, а дальше – жить и питаться бесплатно, но все послушания исполнять и трудиться во славу Божию.

Ехать уговорились во вторник. Конечно, Людмила просила и умоляла сына не пить, хотя бы с утра назначенного дня. Приехав на вокзал к условленному часу и сына не дождавшись ни через час, ни через полтора, полетела домой. Витька бодрствовал, но принял, похоже, уже изрядно.

– Давай, мам, завтра поедем, – спросил он весело, косясь на стол, на котором стояла бутылка пива, совсем-совсем недавно открытая: ещё бежали к горлышку мелкие пузырьки, ещё стекали капли по запотевшему боку.

Людмила к такому готова: алкозельцер, бутерброды, минералка. Размешивала, заставляла пить, пихала голову сына под кран. Хорошо, что уважения к матери последнее не потерял, почти не сопротивлялся. Поехали. В электричке до Серпухова спал, в автобусе по городу зло хмурился, значит, трезвел.

Охранник на входе запер в сейф паспорт, телефон и деньги на обратную дорогу («Вдруг, выгонят, никого ждать не будут, сам домой поедет», – сказал он) и отвёл Виктора в небольшой домик у входа – гостиницу для паломников. Зашлось у Людмилы сердце, пока сын уходил, не оглядываясь. Как в тюрьму.

И убеждала себя: для его же блага! Но ныла душа: «Не слишком ли я с ним круто?»

И вот теперь стояла Людмила под крышей грохочущей от дождя остановки, не чувствуя ни малейшего облегчения. И сына не спасла, и перед Амирамом стыдно. А уж теперь-то как признаться? Вагон времени прошёл, и нате вам: сын у меня, Мир, да ещё и пьющий. И деньги ему таскаю, и из милиции его вызволяю, и теперь в монастырь отвезла, с последней надеждой.

И решила Людмила: если сын за ум возьмётся (ой, как хотелось в это верить!), признается Амираму во всём. Упадёт в ноги и не встанет, пока не простит за враньё и лукавство. А ежели не простит (Людмила такое вполне допускала, при его щепетильности и педантичности в мелочах, извинит ли такое безобразие в отношениях?), уйдёт Людмила. Вернётся в свою квартиру, будет с сыном жить. Значит, судьба такая.

И не заметила Людмила, как то, что раньше за радость принимала – с сыном жить – теперь ей наказанием обернулось.