Разноцветный снег

Я посмотрела на часы: минут сорок мы уже проковырялись. А вдруг Алмих после администрации в школу вернется? Тут ехать-то минут пять всего.

– И сколько это займет?

– Смотря сколько таких файлов найдется.

В кабинете опять стало тихо, только кнопочки щелкали да Гришка прерывисто сопел и чесал свою лохматую голову.

– Слушай, – вдруг сказал он, – пять удаленных. Нам пятый год нужен? Ну вот: в пятом – пять файлов.

Я подошла и посмотрела на экран: три файла были икселевскими, один – вордовым, и только один – в jpg.

– Этот! – ткнула я в него.

Гришка щелкнул по иконке, после чего нам хватило секунды, чтоб понять: это то, что нужно.

– Скидываю на флешку, и валим, – кивнул Гришка. Я выковыряла из фрамуги застывшую жвачку и перемахнула через подоконник. Следом выпрыгнул Гришка.

Глава 16

Дома трясущимися руками я вставила флешку в планшет. Файл открылся моментально – я даже подготовиться не успела, как на экране выскочил документ: «Выписка из протокола № 4 заседания тройки Управления НКВД». Мое богатое воображение сразу подкинуло картинку: за столом сидит трехголовый дракон по кличке Тройка и диктует секретарше.

– Печатайте: «Слушали дело № 156 по обвинению Старцева Антона Петровича 1903 года рождения, учителя немецкого языка. Обвиняется в том, что во время оккупации города пособничал немецко-фашистским захватчикам, работал на них и поставлял им ценные сведения. Постановили: Старцева Антона Петровича расстрелять. Имущество, лично принадлежащее осужденному, конфисковать». Подпись: секретарь тройки М. В. Замышляев.

Замышляев?! И тут мой воображаемый дракон обрел вполне человеческие черты. И черты эти отчетливо напоминали Алмиха. Он ведь тоже Замышляев; я еще всегда думала, что ему очень подходит его фамилия. Так, может, вот этот М. В. – его отец? Я схватила калькулятор. Так, сколько может быть лет Алмиху? Ну, около шестидесяти где-то; значит, родился он в начале пятидесятых, и этот М. В. может вполне быть Михаилом Замышляевым, его отцом.

Перед сном я сидела на диване, поджав под себя ноги, и перебирала струны гитары. Играть я не умела и учиться не хотела, но часто брала инструмент и вот так сидела с ним в обнимку, когда надо было подумать или успокоиться. Это мама у нас – музыкант. Когда я была маленькой, она пела мне на ночь колыбельную про злого чечена, иногда аккомпанируя себе на пианино, а иногда – на гитаре. Позже, уже в школе, я узнала, что, оказывается, песню эту написал Лермонтов, и называется она «Казачья колыбельная», а тогда, в детстве, просто представляла злобного дикаря в набедренной повязке и с кинжалом в зубах, выползающего из моря на берег. Он зачем-то преследовал папу младенца и крался за ним по пятам со своим кинжалом, но воин-отец в латах и длинном красном плаще резко разворачивался и выбивал у него оружие одним сильным и точным ударом в челюсть. Вот такая я была глупенькая… Правда, сейчас ненамного умней. Питер Пэн, Капитан Крюк… А одноклассницы уже давно встречаются с парнями. Но кому я нужна? В началке – да, был Димыч. Тоня вон до сих пор вспоминает, как она встречала меня у школы, а я вышла за руку с Димычем. И Димыч серьезно объявил:

– Когда вырасту, я возьму Стасю в жены. Это решено!

Тоня каждый раз умиляется, вспоминая об этом, и спрашивает без конца:

– Ну, как там твой жених? Не передумал?

Меня это бесит, а Тоня ухмыляется. Ну как, как объяснить прабабушке, что я с третьего класса с Димычем вообще не разговариваю после того случая в туалете? Димыч пришел в гости, и… Ну да, я сама виновата, что дверь на щеколду не закрыла, а он вошел. И вылетел пулей, смущенный. Ерунда, кажется? А мы вот больше не общаемся, даже «привет» друг другу не говорим. И вообще любовь – жестокая штука. Куда как спокойнее любить Арагорна, про него можно что хочешь придумать.

– Привет, заяц, – приоткрыла дверь мама и заглянула внутрь. – Не спишь?

– Нет, – буркнула я, пододвигаясь на кровати, чтобы мама могла сесть, – и я не заяц.

– Ну, как дела, незаяц? Все не ладишь с бабушкой? Она мне жаловалась тут на тебя, что ты непонятно кому деньги решила отдать, что-то там про девочку, выпавшую из окна…

– Ну как это непонятно кому? Мам, это же Ромкина сестренка, она же неизвестно, выживет или нет. Понимаешь, Рома каждый раз, когда в больницу идет, не знает, что его там ждет. И боится зайти в палату, понимаешь? Боится: вдруг ему скажут что-то ужасное. Он стоит в дверях и смотрит на нее, а она лежит как кукла. А он же с ней гулял, и купал ее, и тискал, она его Омкой называла…

Я уже не пыталась сдерживаться – уткнулась маме в халат, в большой красный мак, и старалась намочить его весь. Пусть мама через этот мак почувствует всю боль мою, Ромкину, Леночкину.

– Я поняла, поняла, заяц, – мама накручивала на палец мои волосы, успокаивая, наверное, больше себя, чем меня, – не плачь, бабушка часто бывает резка…

– Почему?

– Ну, заяц, у нее была тяжелая жизнь, война…

– Что, у нее одной война была, что ли? У всех была! Почему ей все равно?