Разные годы жизни

Отомар прикрыл глаза, и в темной тишине, пахнувшей Алдиными духами «Может быть», ему почудился легкий шелест. В нем проснулось желание, с каждым мгновением возраставшее желание обладать Алдой, и вдруг он услышал, как она раздевается, словно выскальзывая из одежд. Это было ритуалом. Предпраздничной увертюрой. Во мраке возникала белизна тела. Наступала близость, и чем теснее она становилась, тем дальше отодвигался мир. Больше не существовало улицы с прохожими и проезжими, житейских шумов, никаких людей — родных, друзей, сослуживцев; в омуте тонули все проблемы, события, интересы, замыслы. Оставался жар, в котором они сгорали, как две стоящие рядом свечи. Таким полным и естественным бывало отдавание, покорность и желание сделать другого счастливым, что после этого торжества плоти оба всегда чувствовали себя не только опустошенными, но и гордыми: он — своей силой, она — своею властью, тем, что, совсем еще молодая, сумела покорить этого умного и образованного, многоопытного мужчину, который с легкостью мог бы выбрать не ее, а десятки других женщин — умнее, красивее, добрее.

Когда они сошлись, им не хотелось видеть вообще никого. Им мешало все, что приходило из другого мира. Летом они забирались в самые отдаленные уголки — в леса, луга, на необжитой морской берег. Это было добровольное обособление от общества, уединение словно в монастырской келье, одиночество вдвоем, какое, может быть, всего сильнее позволяет ощутить силу любви. Незадолго до проклятой катастрофы, когда они с Алдой снова приехали ночевать на дачу, их неожиданно потревожил сторож: увидел свет в окне и решил проверить. Вместо того чтобы поблагодарить его, Отомар накричал, наговорил грубостей. Он был разгневан тем, что сторонние силы посмели вломиться в крепость, принадлежавшую ему с Алдой, и хоть на мгновение оторвать их друг от друга.

В Отомаре всегда теплилось желание пережить что-то небывалое. Он мечтал о такой общности с другим человеком, при которой ты не можешь существовать без него. Что это была за общность, он не знал. Во всяком случае, с Марутой он ничего похожего не испытывал, хотя и долго пытался добиться чего-то подобного при помощи фантазии и лжи. Но его иллюзии лопнули как мыльный пузырь, потому что всякая иллюзия не может существовать долго и устойчиво. И сейчас, лежа на неудобной тахте в «подполье» — их прибежище носило еще и такое название — и ожидая Алду, он с особенной ясностью понял, что продолжать жизнь без этой женщины для него совершенно невозможно, невыносимо. Потому, наверное, что он наконец нашел свою женщину.

А ее все не было...

«Придет. Сколько раз мы расставались, и все же опять и опять...

Захотелось пить. В углу комнаты был кран, на табуретке — электрическая плитка, над ней — простая полка с посудой. До угла было лишь несколько шагов, но когда Отомар поднялся с тахты и сделал первый шаг, опершись на больную ногу, ее пронзила такая острая боль, что лоб его покрылся потом и ему чуть не сделалось плохо.

«Вот какой я теперь богатырь... Может быть, этого Алда и испугалась? Именно сейчас, когда мне нужен верный друг, мне, пожилому человеку, просто Отомару, не доценту Осису, не владельцу дома и машины. Может быть, я вообще больше никому не нужен? Марута, правда, в суде вела себя так, словно готова была все забыть. Действительно была готова — или привычно лгала людям?»

Когда-то в одной курземской волости жили Отомар и Марута, соседские дети, пастушок и пастушка, партизанский связной и его подручная. Подросток и совсем еще девочка. И им, чтобы остаться в живых, чтобы не погубить товарищей, чтобы нанести вред врагу, приходилось лгать. Впоследствии, когда они вспоминали тот жаркий сорок четвертый год, Отомар сказал: «Ложь бывает и такая: чтобы обмануть плохих и помочь хорошим. Наша ложь была святой ложью». Мир означал для Отомара кроме всего прочего еще и то, что больше не надо будет скрываться, врать, глядя в глаза. Шестнадцатилетний, он понял, что вечная неправда противоестественна, что от нее возникает тяжелый, гнетущий осадок в душе, отнимающий силы, которые можно было бы использовать с пользой. Девятого мая он поклялся: «Никогда, никому не буду врать». Ложь не была его сущностью, он честно пытался выполнить клятву. Но странно, когда он рассказывал правду о своих малогероических делах партизанского связного, люди говорили: «Да что ты стесняешься, малый, давай рассказывай, какие ты дела совершал. Не зря же тебе такую медаль дали!» Не означало ли это, что его передвижения в лесах, болотах, от хутора к хутору, от поселка к поселку стали после войны целым капиталом, и, приукрашивая лишь чуть-чуть, он мог далеко пойти? Если бы Отомар с самого начала поступал как искатель выгоды, он из своего детства смог бы создать целую героическую эпопею и возвыситься куда скорее. Однако понемногу, сам того не замечая, он стал вплетать в разговоры по словечку, по мелочи, которые, как теплый дождик, орошали ростки лжи, проклюнувшиеся в еще незрелом, неустойчивом, мальчишеском сознании.