Разные годы жизни

В ту зиму Отомар как раз во время сессии схватил сильную простуду. Человек долга, он не мог оставить студентов без консультации, и вся группа явилась к нему домой. И случилось так, что Марута, проведя студентов в кабинет (она сделала это весьма неохотно), остановилась рядом с Алдой. Одна, вовсе не старая, увяла до времени, вторая — свежая, словно только что умывшаяся утренней росой. И Отомар подумал: «Как прекрасно было бы, пробуждаясь, видеть рядом эту светловолосую девушку, у которой, наверное, и все тело такое же розовое и гладкое, как ее лицо». И еще он подумал, что любовь, наверное, — это когда ты способен позабыть обо всем на свете, когда нет больше никакой нужды лгать, вообще даже не хочется лгать или скрывать что-либо от другого. Может быть, он врал именно потому, что не испытывал любви, а только ненависть — сперва к фашистам, потом к Маруте? Не странно ли: они прожили вместе четверть века, родили трех детей, сколько раз сливались воедино, сколько вместе пережили и испытали, и радость и горе, детские болезни и дипломы тех же детей! И все же остались совершенно чужими, враждебными, ненавистными друг другу. Не была ли ложь отличным горючим для этого костра ненависти?

Марута годами молчала, терпела. Надеялась, что он, порхая по миру, не жалея себя, быстро состарится и тогда уж вынужден будет сидеть дома — с нею, с нею одной? Или что Мартин окончательно и бесповоротно привяжет его к дому на улице Зелменя? А может быть, не опасаясь его случайных женщин, легко, не анализируя, верила его басням, его лжи?

Зато опасность, заключенную в Алде, она ощутила сразу и впервые в жизни позволила себе нечто необычное и неожиданное: помчалась в институт, вызвала Алду с лекции и стала кричать: «Вы разрушаете семью! У доцента маленький ребенок!» Впоследствии кто-то из коллег рассказал Отомару, как Алда с невероятным спокойствием ответила: «Нельзя разрушить то, чего нет». Да, умна, сообразительна. И бесстрашна! Марута так ответить не додумалась бы. Он восхищался ответом Алды и стыдился поведения Маруты, а ее жалоба в комитет комсомола вызвала в нем гнев. А то, что Алда вела себя вызывающе, резко, защищалась не лучшим образом, его вовсе не волновало. Так же, как и заметное честолюбивое стремление внушить, что она ему необходима, что без нее доцент никогда не станет профессором. Нет, она не лгала, она говорила то, что думала, рассудок часто преобладал над ее сердцем, и именно рассудок заставлял ее поставить Отомара, мужчину под пятьдесят, в такое положение, в каком он почувствовал бы свою зависимость от собственной студентки. Доцент дал ей куда больше знаний, чем ее однокурсницам, вернее, она сама их взяла, потому что умела незаметно для него самого вытягивать из него эти знания и идеи, чтобы позже, после нескольких лет близости, уже откровенно говорить о совместных путях в науке, использовать его мысли и идеи в своих рефератах на районных конференциях, в школах, везде, где требовалось, и воспринимать это как нечто само собой разумеющееся. Отомара не смущало, что Алду хвалили за то, что сделала вовсе не она, а он сам. Ах, если бы он так же делился с Марутой!

В студенческие годы Алда не раз бывала на улице Зелменя, поводов хватало, по большей части они были выдуманы, Марута с каменным лицом приносила в кабинет кофе и печенье. И не хозяйка приглашала гостью присесть, а гостья — хозяйку. Сама держалась в тени, а Маруте придвигала именно то кресло, в котором та оказывалась под безжалостными лучами света, сразу подчеркивавшими разницу между обеими женщинами. И разговор Алда направляла так, что Маруте приходилось молчать: говорила умно, со множеством терминов, словно ведя философский диалог с равным себе — с доцентом Осисом.

Кажется, после третьего такого визита Марута разбила кофейный сервиз, с невиданной злобой бросая тонкие чашки о батареи центрального отопления, затем вытащила из кроватки сонного Мартина, швырнула его на диван Отомара: «Приласкай хотя бы родное дитя!» На другой день она и бегала в институт — объясняться с Алдой.

Отомар никогда не спрашивал себя, почему Алда его любит. Это казалось ясным: облик, положение, перспективы. Такие мужчины на земле не валяются. Возвышаясь сам, он возвысит и Алду. Сама, своими силами она из провинции не выбьется. Там, где она работала, было множество молодых женщин и считанные мужчины, которые ни в какое сравнение с Отомаром не шли. «Она умна и понимает, что меня стоит ждать, сколько потребуется!»

И вот сейчас он ждал ее. Где она так задерживается, зная, что он в «норе»? Он зажег тусклый свет и посмотрел на ручные часы. Поздно. Беспокойство и тоска заставили его одеться, взять костыли и заковылять к автомату, что находился тут же, за углом. Длинные немые звонки. Он захромал обратно и, отворяя дверь, словно впервые ощутил противный запах плесени, гнетущую тишину, невыносимую оторванность ото всей окружающей жизни.

«Придет. Она уже в дороге», — успокоил себя он и, чтобы заполнить время ожидания, стал вспоминать последнюю встречу партизан, как обычно — в День Победы.