Разные годы жизни

Это всегда наш первый и обязательный вопрос новичку, потому что и здесь, в глубоком тылу, уже выбывшие из строя, мы всеми помыслами на передовой, и сердца наши еще не откололись от родного взвода, роты, батальона, полка. С жадностью голодного ловим мы даже обрывки сведений о своих, донесенные сюда хотя бы бойцами соседних подразделений.

— Из какой части? — уточняет свой вопрос Галина.

Тамара в замешательстве.

— Из... из местного ПВО.

— Как же ты попала в нашу палату? — В голосе Галины уже звучат нотки следователя.

— Очень просто. Мой муж... Он в этом городе имеет вес...

— А какое у тебя ранение? — не отстает Галина.

— Я... заболела. Но в гинекологическом отделении нет приличных палат, — поясняет Тамара.

Вижу, как гаснет в глазах Галины огонек восхищения. Замечает это и Тамара. И начинает поспешно действовать: достает из сумки кулек с апельсинами и большую коробку конфет, потом выскакивает из постели и босиком подбегает ко мне:

— Угощайся: «Мишка на севере».

Это искушение, страшное искушение. Всю войну я не видела шоколадных конфет, а за всю жизнь, пожалуй, не больше двух апельсинов съела.

Протягиваю руку. Коробка пододвигается ко мне. И вдруг встречаюсь со взглядом Галины. В нем откровенное презрение. Галина поспешно присаживается на мою кровать, словно живой стеной отделяя меня от Тамары.

— Спасибо, таким добром на фронте объелись, — гордо заявляет она.

Тамара растерянно оборачивается к Лиде. Благосклонная улыбка докторши одновременно с первыми ответами Тамары начала таять. Она резко, словно кто-то толкнул ее руку, берется за бумажный кулек, но так же стремительно, как бы опалив пальцы, отдергивает ее. Неловкая, еще совсем не приученная к новым задачам, левая рука устало, беспомощно падает на подушку.

Но Тамара не из тех, кто легко сдается. Она выбрасывает на стол еще один козырь:

— Кто из вас, девушки, любит рукоделием заниматься? Ну, например, обвязывать платочки?

Раскрылась чудо-сумка, посыпались из нее шелковые клубочки всех цветов радуги. Настал черед Галине выдерживать испытание. Ее руки стосковались по женской работе, но только изредка ей удавалось выпросить у операционной сестры моточек хирургического шелка и окрасить его зеленкой, красным стрептоцидом или другим лекарственным порошком. И вдруг нежданно-негаданно, как с неба свалилось, такое изобилие!

Ну-ка, гвардии лейтенант Захарова, как ты удержишься на своих позициях? Какой-то очень краткий миг Галина на распутье. Ее глаза отражают внутреннюю борьбу. Да, это борьба — гордость фронтовички отвергает подачку женщины, которую явно презирает, а девичья слабость готова подарок принять. Но еще раз побеждает фронтовичка. Галина совсем спокойно отвечает:

— Спасибо, нитки у нас есть, да и Лайме пока не удержать иглу.

Тамара начинает наступление в третий раз: две неудачи не обескуражили ее. На мою постель ложится нарядная папка с акварелями. Да, это можно посмотреть! Галина перелистывает акварели, мы любуемся ясными, светлыми картинами природы: тихие заводи, зеленые холмы, золотистая полоса прибрежья... Покоем и теплом дышат эти пейзажи.

— Кто же их рисовал?

— Я, — самодовольно отвечает Тамара.

— Замечательно, — восклицает Лида. — Откуда такое умение?

— Учусь в Академии художеств. Военная служба не помеха. Мой муж...

Лида понимающе кивает головой и бросает на нас с Галиной торжествующий взгляд.

— Пожалуйста, вот вам живой пример, — говорит она. — Два студента академии. Что случилось с Ванюшей, вам известно. А ведь и с Тамарой могло произойти нечто подобное. Но она поняла, что талант надо сберечь. Красота помогла ей добиться этого простейшим способом... Победа, конечно, будет завоевана без нее, но ее прекрасные акварели порадуют победителей, и это ведь тоже немало...

Если бы я могла встать, я схватила бы прислоненный к тумбочке Галин костыль и швырнула Лидии в голову: так, я видела, поступают раненые фронтовики, когда их задевает за живое несправедливость или равнодушие. И вдруг снова кто-то сзади меня подталкивает. Рывок — я сижу, сижу в противовес всем врачебным прогнозам! И тотчас же тяжело падаю навзничь: в спине трещит каждая жилка. Но, прежде чем я окончательно теряю силы, у меня свистящим шепотом вырывается:

— Бессовестная...

— Ты не смеешь, — кричит Лида, — и я была под огнем, в самом пекле... Если бы могла, вернулась туда хоть сегодня! Ты не смеешь... — Голос ее распадается на множество жалобных, дробных звуков. — Что ты говоришь, глупая девчонка, что ты говоришь!..

— Смею, смею, — упрямо твержу я, — где Людмила, куда вы девали Людмилу?

— Я ее сейчас верну! — грозно заявляет Галина и, схватив костыль, ковыляет к двери. Но на пороге сталкивается с чужой санитаркой. У той в руках продолговатый сверток, она спрашивает Захарову.

Нетерпеливые Галины пальцы срывают обертку! Нога! Да, самая настоящая нога, одетая в шелковый светлый чулок, обутая в черную, на низком каблуке туфельку. А рядом, как темный котенок, притулился второй туфель, и из него выскальзывает чулок.