Разные годы жизни

— И ты хочешь использовать женский страх перед одиночеством? — наступает Лидия и своими длинными пальцами нервно теребит угол одеяла.

— Страх одиночества? — переспрашивает Ванюша, не прекращая массажа. — Нет, доктор, ошибаешься. Я слеп, но мои дети будут зрячими, у них будут сияющие глаза, и какой-то женщине они дадут счастье материнства. Разве лучше и правильней, чтобы она никогда не узнала этого счастья, не нянчила детей? Чтобы заперлась в четырех стенках, проклиная войну и завидуя подругам, которым посчастливилось дождаться любимых — без костылей и черных очков?

Лида не отвечает. Но Ванюша не унимается:

— Ну, скажи: разве жизнь кончилась, если я лишился зрения, а ты — руки? Пусть надо начинать сначала, но ведь надо все же начинать?

— Даже и тогда, когда полжизни за плечами?

— Даже и тогда, доктор, — убежденно говорит Ванюша.

Звонко хлопая по моим бессильным ногам, он рассказывает о жизни этого южного города, комментирует события на фронтах, сообщает госпитальные новости. Он не умолкает ни на минуту, и я поражаюсь остроте восприятия этого незрячего человека. Где он черпает силу, чтобы поддержать меня, других? Или считает, что я еще более несчастна? Кем он был прежде? Как преодолевал самый горький час в своей жизни? Мне кажется, что я уже перешагнула критический рубеж; правда, я еще тяжело больна, но врачи в один голос уверяют, что снова буду ходить.

— А ты о довоенной профессии не жалеешь, Ванюша?

Он молчит. Загорелое лицо застыло.

— Ну, скажи... Мне это очень, очень важно. Чем ты раньше занимался?

— Учился в Академии художеств. Думал стать скульптором.

Так вот откуда железная хватка его пальцев!

— Ты расскажи...

— Смысл жизни ищешь, девочка? Думаешь, я тебе готовый рецепт преподнесу? Нет! Тебе, Галине и доктору, всем вам, выдадут одинаковые пенсионные удостоверения, каждый месяц вы будете получать весьма приличную сумму денег. С голоду не помрете. Но разве этого человеку достаточно? Путь к новому, к тому, что заменит прежнее, сокровенное, дорогое сердцу, для каждой из вас будет иным... и другим, чем мой путь...

Мы и не слышали, как вошла комиссар. Она стоит, прислонившись к косяку двери, высокая, худощавая, и влажными глазами глядит на массажиста. Потом переводит взгляд на Лидию, мрачнеет, перехватив ее холодное, отстраненное выражение лица.

Массажист, словно почувствовав присутствие комиссара, умолкает. Останавливаются его сильные руки, которые, вероятно, очень уверенно держали резец. Он поднимается и, волоча ноги, медленно уходит. Комиссар ласково говорит ему вслед: «Здравствуйте, Ванюша!»

— Здравствуйте, товарищ капитан.

Комиссар сегодня бледна, лицо у нее какое-то виноватое: писем нет никому.

Она медленно обходит палату, поправляет мое одеяло, на минуту задерживается возле Галины и вопросительно смотрит на Людмилину койку. «Где она?» — как бы говорят ее утомленные глаза.

Словно в ответ на этот немой вопрос, Лида как топором отрубает:

— Где? В парке, разумеется. Курсанты. «Возвращается в жизнь», как говорит Ванюша.

— Зачем же сразу думать о дурном, — спокойно произносит комиссар и садится на табуретку. — Я Людмиле верю, верю вам всем. Просто не могу не верить. Ваши биографии...

— Наши биографии оборвались в тот день, когда нас ранило, — перебивает ее Лида. — Сегодня мы ничто! Выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Никому не нужны...

— Лидия Петровна...

— Станете вспоминать Корчагина, Островского? Они — исключение. Да и проще тогда было. Во-первых, мужчины. Даже этот слепой мальчишка не стесняется говорить, что на пятерых — один мужчина. И конечно, найдется дурочка, которая за него пойдет... А Островский... у него талант обнаружился, он стал знаменитым писателем. Тогда легче. А я? Без руки, да еще больная мать... Или Лайма, которая, как кур в ощип, прямо со школьной скамьи в бой угодила. Учиться, переквалифицироваться, работать? Чему учиться? Зачем? Для чего жить?

Комиссар глядит на Лиду широко раскрытыми глазами:

— Продолжайте, продолжайте, интересно...

— И скажу! Что нам остается? Либо одинокая жизнь, вроде моей: отсидел свои часы на какой-нибудь работе, поел, выспался — и опять за работу. Словом, существование. Или так, как Люська: что ни день, то с другим. Полюбить-то ведь калеку никто не полюбит.

— Это всё?

— Если и не всё, то к чему продолжать? Ваша профессия — агитировать. Вы будете меня убеждать, что существует большая любовь, верность, что ценность человека определяется не внешностью и здоровьем, а богатством души... Но меня вам не убедить. Я знаю то, что еще прабабке моей было известно: хворый да нищий на свете лишний. А для женщины главным было и остается — смазливое личико да стройные ноги.

Комиссар побледнела. Мелкие капельки пота покрыли лоб, седоватые пряди на висках словно намокли. Она расстегивает пуговки у ворота гимнастерки, как-то непривычно широко раскрывает рот, похоже — воздуха ей не хватает.