Разные годы жизни

Механик, словно искусный хирург, лечил самолет. А Паулис даже не смотрел в мою сторону.

Музыка. Текст. Листовки. Обстрел. Еще ночь, другая... Сколько протянет «стрекоза»? А мы сами? Стоит ли продолжать?

Сто́ит. Каждый фриц, чья вера зашаталась, означает приближение конца войны хоть на секунду. А это уже много.

Правда, Паулис думал иначе:

— Что Горький говорил, слышала? Если враг не сдается, его уничтожают. А я военный летчик. Нет, без бомбы больше ни шагу.

Тем вечером мы готовились лететь в те же места, где были в первый свой вылет. «Стрекоза» с подвешенным под брюшком черным предметом выглядела непривычно. Паулис с неожиданной ласковостью наставлял:

— Если тебя это... мутить станет, дыши глубже. А если почувствуешь, что сыплемся вниз, — вытяни руки и ноги, напряги мускулы до предела: меньше костей поломаешь.

— Благодарю за такое внимание к моей особе!

— А главное: как скажу «давай!» — дерни за шарик бомбосбрасывателя...

Старые знакомцы нас не ждали, и популярная солдатская песенка прозвучала в полной тишине. А теперь, господа любители музыки, послушайте правду о войне. Ах, не нравится? Хотите заглушить стрельбой?..

Взрывная волна швыряла нас вверх и толкала вниз. Господи боже мой, хотя я тебя так и не увидела, болтаясь целую неделю по небу, все-таки сделай так, чтобы мы не грохнулись! Или ты не всемогущ? Нет, наверное, не тебя молить надо, а Паулиса...

«Стрекоза» утомленно прильнула к зеленому лужку. Но мы не спешили вылезать. Повернувшись ко мне, Паулис с гордостью сказал:

— Капут тому пулемету. Со всем расчетом.

— Война окончится на мгновение раньше...

...А добровольных перебежчиков все не было.

Начальство и мы с Паулисом собрались в штабной землянке. Что дальше?

— Пустая затея, — сказал Паулис.

— На нашем участке бои поутихли. Немцы позабирались в блиндажи, — объяснил майор. — Видимо, часть по ночам крепко спит, других разгоняют офицеры и часовые, листовки уничтожаются... Надо бы попробовать днем.

— Ну уж нет. Ночной бомбардировщик при свете не летун, — сердито возразил Паулис.

— И все же попробовать надо. И подготовить другие тексты. С точным адресом.

Немцы аккуратны. В одни и те же часы обстреливают наши позиции, принимаются за еду, играют на губной гармошке. Их распорядок известен и нам. И мы являемся в гости прямо к завтраку.

Утро выдалось ласковое, нежное, из тех, за какими следует теплый день бабьего лета. В прозрачной синеве разносилось четкое, ровное постукивание мотора. А внизу отчетливо виднелась каждая складочка земли, напоминавшей живую географическую карту. Махали руками и что-то весело кричали снизу наши солдаты. Настроение было прямо-таки праздничным. И когда Паулис выключил мотор, я крикнула в громкоговоритель:

— Здравствуйте! Приятного вам аппетита, господа!

Рассевшиеся в окопах, с котелками в руках, немцы — я увидела — все как один позадирали головы.

— Послушай, Хейнц Фертиг, что пишет твоя жена из Дортмунда... А теперь слова твоей матери, Карл Брауцер...

Короткие строчки писем. И — тишина.

Да, они слушают. И с бруствера смахивают к себе листовки. Это я тоже увидела.

«Стрекоза», летнее существо, взмывает повыше в небо. Сдвигаю теплый шлем на затылок, прищуриваюсь. Жарко.

Неожиданный взрыв возвращает нас в реальный мир, с дождем осколков и с язычками пламени, пляшущими на крыле.

— Держись, капитан! — успевает прокричать в трубку Паулис.

Самолет вздрогнул. Еще раз. Кажется, сейчас выпаду. Мысль одна: конец, конец, конец. Жалко умирать в такой солнечный день...

Самолет круто планировал. Огня больше не было видно, на лесную прогалину мы сели хоть и благополучно, но не так плавно, как обычно, а чуть ли не спикировав. Со всех сторон бежали наши.

Я выбралась из машины. Жива... и кости целы... Молоденький солдат удивленно воскликнул:

— Гля, девушка!

— Капитан авиации! — поправил Паулис. Лицо его было такого же пепельного цвета, как крыло самолета.

— Подпалили же вы своего кукурузника... — протянул тот же солдат.

— Стрекозу! Стре-ко-зу! — сердито сказал Паулис.

На войне ничего не дается просто.

Ночью на нашу сторону перешло семеро немцев...

... — Рита!

Голос Паулиса возвращает меня из страны юности. Впервые он назвал меня по имени сейчас.

За иллюминатором — сверкающая синева, пониже — снежная пустыня облаков.

— Как себя чувствуешь?

— Как на седьмом небе.

— Поднимай выше. Девять тысяч метров, значит, уже на девятом небе. Ну пошли, покажу свои владения.

— Слушай, да ты еще длиннее вымахал!

— Для такой махины — в самый раз.

— Ну, ты и для стрекозы был... тоже в самый раз.

УМЕР, КТО ЗАБЫТ...

Я всегда знала, что эта минута наступит. Потому что неизбежно приходит пора, когда птенцы покидают гнездо и дети человеческие уходят из отчего дома, чтобы продолжить дело предков, пусть даже по-иному, возможно даже лучше, разумнее нас прожить жизнь, — или же чтобы круто, безжалостно перерезать пуповину, связывающую с родным кровом.

Он уезжал, чтобы продолжить.