Разные годы жизни

— Эх вы, кукурузники, утята с высохшего пруда!..

Я резко повернулась и, спотыкаясь, пошла к самолету. Вечерняя роса насквозь промочила мои шикарные сандалеты, что успели доставить мне с полдюжины замечаний от начальства, а теперь не позволяли промаршировать гордым строевым шагом.

Вот, значит, какой ты, неутомимый воздушный извозчик! Ранние сумерки выкрасили самолетик в приятный для глаза зеленый цвет, и зелень эта сливалась с яркостью луга. И мне почудилось вдруг, что на толстом зеленом стебле пристроилась отдохнуть перед следующим броском в воздух летняя стрекоза.

— Привет, стрекоза! — сказала я весело, словно и не было войны, не было ни трудного задания, ни насмешливых парней.

— Стрекоза-а? — удивленно протянули они в шесть голосов.

— Стрекоза! — вызывающе, назло им, подтвердила я.

Темнело. Аэродром все более оживлялся. Самолеты сбрасывали свою защитную шкуру.

— Приготовиться к полету! — скомандовал долговязый. Это относилось ко мне.

— Паулис, гляди, заморозишь капитана!

— Будь кавалером, Паулис, подай капитану руку.

— Паулис, а билет у капитана есть?

Это все относилось уже к моему «начальнику».

Неуклюжий командир «стрекозы» — добрый, видимо, парень — бросил мне бог весть откуда взявшиеся, вполне еще приличные шлем и брезентовую куртку на стеганой подкладке. Я поблагодарила. Он же, придав лицу начальственно-строгое выражение, спросил:

— Задача ясна?

— Ясна, товарищ... Паулис.

Он ловко взобрался в самолет, а мне, пока я залезала в кабину, невольно пришла на ум сказка о корове, которую втаскивали на крышу хлева, чтобы накормить выросшей там травой. И как этот здоровенный Паулис чувствует себя в такой щели, если даже мне не повернуться? Пополам он, что ли, сложился, как перочинный ножик?

— Разговаривать через СПУ, и только в чрезвычайных случаях!

Тук-тук-тук — ровно забилось сердце «стрекозы». Днем и ночью слышит фронт удары этого сердца, встречая и провожая с улыбкой: мал золотник, да дорог.

Полет показался даже приятным. Мы поднимались все выше и выше. Ельник темнел где-то внизу, а крупные и чистые августовские звезды были, казалось, совсем рядом.

Выше. Еще выше. Начали мерзнуть ноги. Да, с сандалетами придется расстаться: девичья обувь не для капитана авиации. Обо всем Паулис позаботился, только вот про обувь забыл. Сам-то он в унтах...

Внизу мелькнул огонек, робкий луч света скользнул по верхушкам деревьев. И вдруг наступила такая тишина, такая необыкновенная тишина, что показалось — нет вовсе никакой войны, просто кто-то подбросил высоко в воздух на волшебных качелях девчонку, захмелевшую от лесных и луговых запахов. И в мире остались только два человека и качели...

Тишина. Значит, Паулис выключил мотор, и, пока самолет, планируя, будет снижаться, мой черед работать. Жаль тишины, но придется ее нарушить.

Грянула бойкая «Лили Марлен». Я прибавила громкости, и музыка заполнила все небо, всю землю... Эй, фрицы, сонные мухи, прислушайтесь! Это другая «Лили Марлен», писатель-антифашист написал новые слова, и они зовут вас домой!

Песня кончилась. Внизу — тьма и безмолвие.

«Немецкие солдаты и офицеры! Кончайте ненужное кровопролитие! Сдавайтесь в плен!.. Мы гарантируем... Эта листовка служит пропуском...»

Вспышка. Еще и еще. Мой голос затерялся в сплошной трескотне выстрелов и взрывов. На земле бесновались потревоженные гады. Вот теперь стала видна передовая — как кривая улочка в рекламных огнях. Что-то ударило в крыло, машина стала заваливаться на левый бок. Одновременно по обе стороны ее протянулись нити сверкающих бус — красивые, но чертовски опасные трассирующие пули. На миг ослепила ракета. Смотреть вниз расхотелось.

При свете повисшего «фонаря» я увидела широкую спину Паулиса, голову в коричневом шлеме, плечи в постоянном движении. Самолет скользил, прыгал, раскачивался и опять скользил.

Наконец заработал мотор. Ой, а листовки? Забыла... Схватила пачку, швырнула за борт. В последний раз глянула вниз: листовки опускались крохотными парашютиками. Пулемет извергал непрерывную цветную струю. Какая отличная цель! Но на этот раз я — агитатор и должна разить врага силой слова, а не оружия.

Когда мы благополучно приземлились, Паулис все же сказал:

— Жаль, что не захватили бомбочку. Она стоит больше, чем вся твоя музыка!

На следующий день пришлось чинить «стрекозе» крыло: в нескольких местах пострадала обшивка, была и дыра поосновательнее. Паулис со мной не разговаривал, словно я была во всем виновата. А мне очень хотелось доказать, что вся ночная кутерьма не зря. Чуть ли не каждые полчаса бегала я в штаб звонить своему начальству. Нет, пока ни один добровольно не сдался. Но ведь все еще впереди! Пленные будут. И скажут: «Голос с неба убедил нас...» Я в это верила. А Паулис — нет.

Ночью мы полетели опять, только на другом участке. На этот раз Эрнст Буш пел «Болотных солдат», а я говорила о немецких матерях и женах, детях и невестах, что ждут своих любимых с Восточного фронта. «Кончайте войну, и вы целыми и невредимыми вернетесь к родному очагу!» И опять слова тонули в вихре огня.