Разные годы жизни

Ты разъезжала непрерывно; мне казалось, что женщине не под силу такая концертная нагрузка и, может быть, иная командировка — просто предлог, чтобы уехать подальше и там в гостиничном номере-люкс заниматься прелюбодеянием с каким-нибудь случайным спутником.

Прости меня, Эвелина, я знаю, ты не была такой и не собиралась быть такой. Я не мог с собой совладать, зловещие видения терзали меня. Но зато каждое твое возвращение было праздником! Для будней ты не годилась совершенно, и даже усилия твоей доброй мамы не спасли положения. Потому я и стал крепко подумывать о другом идеале женщины: нежной, заботливой, умеющей воспитывать детей, содержать в порядке дом, принимать гостей, не мешать мужу в его сложной научной работе и поддерживать его в трудные минуты.

Ты, Эвелина, была занята только собой. Возможно, артист в самом деле не должен разбрасываться, распыляться? Возможно, аскетическая приверженность к искусству единственно и способна породить чудо?

При расставании ты рыдала, я тоже был готов расплакаться. Да и теперь, увидев на афише: «Исполнительница — заслуженная артистка республики Эвелина Дабола...» — бог знает, что чувствую. Нет только чувства облегчения, что наконец я свободен от тебя.

До чего же трудно найти сравнение горькому осадку, который остается на сердце и пропитывает мозг после расторжения неудавшегося брака! У одних это ненависть, неприязнь. Я к тебе, Эвелина, никогда ничего подобного не испытывал. Мне до сих пор грезятся эти семь лет и не оставляет ощущение, будто растоптано, нелепо загублено нечто прекрасное, благородное...

— Профессор Дабол, ау-у, ау-у! Куда вы подевались?

Это была Эдите, она безошибочно приближалась к нему. Видимо, Эглите выдала референтке координаты Харальда, и та надвигалась, круша своей массой ломкий хворост и наполняя лес хрустом, словно сквозь заросли пробиралась, по крайней мере, увесистая косуля.

— Вы несносный индивидуалист, — заявила она, обнаружив Харальда. — Потому и не можете ни с кем ужиться. А теперь — марш к костру, к массам.

Он совсем не хотел идти, ему требовалось побыть наедине со своими думами. Но пошел. Эдите тянула его за руку, и он покорно следовал за ней.

«А может быть, я тряпка?» — пронеслось у него в голове. Но эту тревожную, мгновенную мысль заглушили восклицания, крики, смех у костра, вокруг которого теперь, как казалось, собрались все гости Риекстыней.

— Ach, Kollege, soviel schone Damen und Sie sitzen im Walde ganz allein wie ein alter Wolf[3].

— Что с вами, генацвале?

— Он грустит по одной лесной фее, по-латышски она называется Лаума.

Харальд пробовал отшутиться, но каждое слово ему давалось с трудом.

— Ты, дружок, нынче не в форме, — фамильярно положив ему руку на плечо, сказал Драгун. — Ты плохо вписываешься в нашу сплоченную компанию.

Харальд наблюдал, как непринужденно чувствует себя среди гостей сам Алексис Драгун. Как рыба в водах Гауи. До чего легко ему все дается! Не отказываться от романов и ладить с женой... В науке — постоянно приспосабливаться...

Большая компания распалась на маленькие группки. Люди искали и находили себе подходящих партнеров. В таком сумрачном, нахохленном типе, как Харальд, сейчас никто не нуждался. А Эглите, у которой разболелась голова, прилегла на даче, потому что об отъезде нечего было и думать: автобусом всех привезли, коллективно всех и увезут.

Эдите тоже больше не интересовалась Харальдом; повиснув на руке у Драгуна, она громко распевала на мотив песен Лиго припевки собственного сочинения. Поддевала всех по очереди, только до Дабола очередь так и не дошла.

Его отозвала в сторону Милда и молча повела по каменным плитам вверх, в свой сад.

Тут уже царили матовые сумерки. Деревья, кусты, цветы кутались в серые тени, и Харальду казалось, что совсем стемнело. Быть может, потому, что внизу, на лугах, лежал отсвет белой июньской ночи, а в саду деревья плотно закрывали небо. Он шел, как незрячий, на ощупь; заметив это, Милда Риекстыня взяла его за руку.

— Присядем здесь, это мое убежище, временами хочется побыть в одиночестве. Я пытаюсь выкроить такие минуты — только для себя, для обретения равновесия.

— По-моему, у вас и так равновесия в избытке, — не ахти как дружелюбно заметил Дабол.

— Не злитесь на меня. Я всегда помню, что брак — это гармония душ, а не только любовные утехи. И еще я за свои двадцать семь лет замужества усвоила, что в совместной жизни очень трудно избежать будничной привычки, гнетущего однообразия. Как и все на этом свете, стареет и супружество. Не усвой я этого, мне было бы трудно оставаться в таком учреждении, где идет параллельный процесс слияния и отчуждения человеческих судеб...

— И любовь способна стареть?

— Браки по любви подобны вулкану: не знаешь, когда нагрянет следующее извержение. От горячей любви до слепой ненависти, как известно, один шаг.

— К чему же тогда идеал? Помните, у Пушкина в «Евгении Онегине» говорится, что привычка — замена счастью? Только я не согласен с этим: привычка исключает поиски идеала в жизни, а в науке — открытия.

— А я вам напомню слова Мирдзы Кемпе: