Разные годы

«Оф лимитс» («Вход воспрещен») — такая надпись висит во всех японских ресторанах, театрах, на японских кварталах, японских поездах, гостиницах и даже в трамваях, — всюду, где вы можете столкнуться с японцами. Какая-то бронированная завеса отделяет японский народ от всех приезжающих в страну. «Оф лимитс» — эта надпись придумана штабом Макартура, чтобы силой оружия и закона изолировать японский народ и в то же время подчеркнуть, что ни один европеец или американец не должен общаться с японцами, не может сидеть с ними в одном вагоне, не может развлекаться с ними в одном кабаре, театре или кинематографе, не может жить с ними в гостинице.

Итак, подчиняясь этим диким законам, мы вынуждены последний вечер в Киото проводить не в Японии, а в фешенебельном американском баре, устроенном для старших офицеров.

Усаживаемся у открытых окон — по вечерам здесь нестерпимая жара, наши костюмы влажны от пота, порой кажется, что задыхаешься. Бой-сан приносит стаканы «кока-кола» с виски. Хочется выйти на улицу, побродить по городу, и запрет раздражает нас. Мы пытаемся убедить приставленных к нам офицеров, что их полицейские функции не вызвали бы восторга у американского народа, который все мы уважаем.

Капитан усмехается.

— Да, может быть, — соглашается он.

1 октября

Всю ночь к нам в гостиницу приходили какие-то люди. Они приносили пропуска, билеты, справлялись о нашем багаже, проявляли необычайную заботливость — шли приготовления к отъезду в Хиросиму и Нагасаки.

На рассвете мы заснули, но не надолго. Поезд из Киото в Нагасаки уходил в шесть часов пять минут утра. Мы вышли из гостиницы «Киото» молчаливые, еще вздрагивающие от беспокойного сна и утреннего холодка. Наши чемоданы уже были погружены в «джипы». У подъезда стояли две машины с американскими флажками. На них нас повезли к вокзалу.

У входа в вагон мы заметили, что весь поезд совершенно изолирован от нас. Хотя в нем не было ни одного японца — поезд предназначался для американцев — и ни один японец не имел права приближаться к нему, но мы не могли общаться даже с теми, кто едет в других вагонах, потому что наш вагон последний и от всего состава его отделяет толстая железная дверь, наглухо завинченная болтами. У входа в вагон стоял лейтенант Маркитант. Он указал нам места, и после длинного звонка, который обычно на японских железных дорогах продолжается чуть не две минуты, мы уехали в Хиросиму и Нагасаки.

Я прошелся по коридору, посмотрел во все купе: они были почти пустыми, если не считать офицеров, которые нас сопровождали. Теперь их было четверо: в Киото к нам присоединились еще два офицера — капитан Пафолини и лейтенант Бредли.

Мы разместились в двух купе и почувствовали себя как-то тоскливо в этом большом, устланном коврами полупустом вагоне.

Весь день горел электрический свет. Поезд залезал в тоннели, мчался за высокой каменной оградой над пропастью, шел вдоль берега моря, вновь погружался в тоннели. На маленькой станции мы выскочили из вагона и побежали вдоль состава к ресторану. Впереди бежал лейтенант Скуби; за ним — мы трое, а позади нас — лейтенант Бредли, высокий тощий парень лет двадцати двух, с неизменной сигарой во рту.

В вагоне-ресторане нам дают обычный американский завтрак, состоящий из апельсинового сока — «джюса», кусочка консервированной ветчины, яйца и чашки кофе.

После завтрака мы опять стоим в тамбуре, ждем остановки поезда.

— Почему бы нам не пройтись по вагонам? Мы обещаем идти в полном молчании, ни к кому не обращаться с вопросами, — предлагаем мы.

— Нет, нет, — отвечает лейтенант Скуби, — вы не можете там идти! Мистеры, вы должны это понять, — вы не можете там идти!

Нам приходится ждать больше часа. Пыль, духота. Мы прижимаемся к окнам, пытаясь разглядеть домики, повисшие где-то над обрывом, или у края пропасти, или у самого берега моря на клочке земли, отвоеванном у природы. Тысячи рыбаков вместе с женами стоят по пояс в воде у своих снастей. Мелькают квадратные рядки с круглыми ямами в середине: японцы добывают соль из морской воды. Только тоннели, которые выдолблены в высоких горах и сопках тяжелым, нечеловеческим трудом, отвлекают нас от этих обычных картин японского быта.

В два часа дня мы приезжаем в Хиросиму. Нам предстоит увидеть первый город, разрушенный атомной бомбой. Правда, теперь Хиросима выглядит не такой уж пустынной, какой она нам представлялась. Есть целые улицы, вновь отстроенные и заселенные. Домики японцев, состоящие из фундамента, «сьодзи» — раздвижных стен — и крыши из черепицы, кажутся игрушечными.

Поезд медленно идет мимо крохотных палисадников, в которых мы видим первых поселенцев возрождающегося города. «На этой выжженной земле уже никогда не будет ничего живого — ни травы, ни цветов, ни деревьев», — сказал нам американский генерал перед нашим отъездом в Хиросиму и Нагасаки. Но вот они, живые поросли Хиросимы, — яркие маки и белоснежные хризантемы, густая зелень над почерневшими стволами низкорослых деревьев, тяжелые вишневые ветки в садах.