Разорвать тишину

Она завидовала Вере, в ее ипостаси она завидовала всем женщинам, которых не бросили, не разлюбили, не предали. Прощаясь с миром, она завидовала тем, кто здесь остается, и тем, кто кому-то еще нужен. Наверное, в этот момент она мечтала, как, освободившись от тяжести накопившихся обид, она оставит вместе с телом все ненужное, что мешает людям любить друг друга, и за гранью боли и смерти дождется своего Юру. Она думала, что там земные отношения между ними словно прошедший сон уже не будут иметь никакого значения.

…С порезанными и незашитыми венами долго не живут. Позже женщина обязательно умрет и покинет этот мир там, где для нее открыты двери, в точке, уже обозначенной в огромной книге человеческих жизней. Вскоре придется умереть многим, но каждый уйдет по-своему: кто-то отдаст жизнь в маленьком, незаметном и смелом подвиге, спасая человека; кто-то, наоборот, будет подталкивать в спину ослабевших, забегая в самый конец очереди. А кто-то, обвиняя Бога, подчиняясь отчаянию, сам не захочет ни спасать, ни спасаться… Умереть придется многим, но как встретит смерть человек, зависит от него самого, открывая главное, его внутренний стержень…

Баржи медленно уходили в топи Назино.

Страх — это пустое. На самом деле, ничего не страшно — ни холод, ни голод, ни тоска, ни звери, одевшие маски людей, ни люди, от страха спрятавшиеся за масками зверей. Все пройдет: мелькнет, и ничего не останется. Уйдем и мы…

Уйдем, навсегда оставаясь с тем чувством, с каким перешли последнюю черту. И блажен, кто любит…

— Переносить не будем, — решил Алексей, заправляя концы тонкой, тугой повязки. — Положим ее аккуратно вон туда, под фальшборт. Там днем солнца много будет. Аркадий Борисович, если вам не трудно, принесите, пожалуйста, ее чемодан и попросите у Веры что-нибудь для подстилки. Я позже схожу к рубке, попробую достать сахар. Сделаем сироп и будем поить.

Туман постепенно рассеивался, на востоке всходило красное солнце. Наступал третий день плавания по реке. В тот самый момент, когда Вера, сжав губы, подкладывала под голову женщины фибровый чемоданчик и накрывала ее своим пальто, Алексей возле рубки искал знакомого матроса. На корме головной баржи неунывающий Давид Штерн толкнул локтем своего приятеля, Сему Бирина:

— Слышишь?

В звенящей тишине, нарушаемой лишь привычным рокотом мотора, над рекой явственно послышалось далекое пение петуха. Совершенно отчетливо через минуту пение повторилось. Это было так неожиданно, что Сема Бирин тут же вскочил на ноги. В этом месте ширина Оби не превышала трех километров, паводок спадал, ледяные заторы на северных порогах таяли, ломались и крушились, не в силах больше сдерживать напор реки, с низким гулом спешащей к арктическому морю. Но всего неделю назад тут все было залито глубокой темной водой, покрытой мелкими волнами. Какие петухи?

Однако вскоре над рекой снова разнеслось далекое кукареканье, затем эхо донесло еще какие-то отрывистые, резкие звуки.

— Деревня, — черные матовые глаза Штерна возбужденно блестели. — Чтобы мне сдохнуть, деревня! А возле сельсовета орет громкоговоритель. Это звуки громкоговорителя, ты же слышал… Где то здесь, в верстах трех, не больше… Костя, живем!

Сема тоже вскочил, и молодые люди, получившие отказ в паспортизации за недоказанную принадлежность к сионистской организации «Гашомер», побежали к борту — всматриваться в едва заметную, низкую, заболоченную береговую линию. Сидящий на куче угля монах Досифей поднялся и последовал за ними.

Уже потом в устье Назино, в заброшенной фактории купцов Елизаровых, забытые всеми люди будут часто слышать в утренней тишине далекое пение петухов, обрывки маршей по громкоговорителю и даже мычание коров. Уверенные, что они не одни в речной долине, люди будут сходить с ума, стараясь определить направление эха, и продолжать искать, искать, искать. Ближайшее и единственное в этих краях село Покровское находилось в тайге, на реке Каменке, на расстоянии двухсот верст, и там не было никакого громкоговорителя, как не было электричества и радиоточки. Мираж, загадка. В болотистом царстве Оби много загадок.

Кукареканье несуществующего петуха слышали на всех судах. На последней барже похудевший, осунувшийся, заросший щетиной инженер встрепенулся, побежал на бак и, схватившись руками за мокрый от изморози леер, долго вглядывался вдаль. Встречный ветер трепал поднятый воротник пальто, пальцы мерзли, но мужчина не уходил.